Страница 61 из 84
— В такой день я должен играть в бирюльки. — Пеппи поежился. — Мог бы сейчас спокойно сидеть у моей девушки в Гринич-Вилидж, потягивать пивко. Хоть бы этот Кракоу шмякнулся и сломал себе шею.
— У меня дурное предчувствие, — сказал Клонски. — Что-то обязательно случится с моими зубами.
— И еще, — снова вступил Шиперс. — Вышла неувязочка со шлемами. Утром здесь должны были играть любители, мы им вчера отдали шлемы, а игру из-за снегопада отменили, так что вам придется повоевать без шлемов.
— Нет, наш Шиперс все-таки молодец, — отозвался Холстейн. — Всегда все предусмотрит.
— Говорю же вам, неувязка вышла, — стал оправдываться Шиперс. — С кем не бывает? Многие вообще играют без шлемов.
— С моста тоже многие прыгают, — парировал Холстейн.
— Да какая от этого шлема польза, если на то пошло? — взвился Шиперс. — В нужный момент он все равно с головы сваливается.
— Больше никаких ценных указаний не будет? — спросил Холстейн. — Может, раз мало публики, хотите, чтобы мы вышли на поле в восьмером?
Футболисты засмеялись, а потом гуськом, друг за дружкой потянулись на поле, делая резкие движения руками, чтобы согреться на ледяном ветру, задувавшем с севера. Шиперс минуту смотрел им вслед, потом прошел в радиорубку и нажал на кнопку. Над стадионом загремел футбольный марш: «Побежали, побежали футболисты на поле», а «Красные дьяволы» Шиперса тем временем выстроились в центре поля, готовые, пусть и без шлемов, вступить в бой с сильным противником.
Стэнли Элкин (США)
Постоялец
Все умрут. Все. Но никто по-настоящему в это не верит. Люди читают газеты. Люди смотрят кинохронику. И, не останавливаясь, проезжают мимо кладбищ на окраинах городов. Думаете, это им поможет? Нет, всех ждет то же самое! Но в смерть никто не верит. Никто, кроме меня, Босуэлла. Я в нее верю. Слушайте! Джон Бергойн родился в 1722 году, а умер в 1792-м. Даты жизни Людовика XVI: 1754–1793 годы. (Как вы считаете, Людовик узнал о смерти Бергойна? А если узнал, то сказал ли он что-нибудь вроде: «Вот и помер Бергойн, старый вояка…»? Пришло ли ему в голову, что через год его самого ждет смерть?) Слушайте дальше. Вот Спенсер: 1552 (?) — 1599 гг. А вот Цезарь: 102 (или 100) — 44 гг. до P. X. Вы замечаете, что чем дальше мы движемся в глубь веков, тем более зыбкими становятся даты рождения, но год смерти всегда известен абсолютно точно? Думаете, это случайность? Нет, это оттого, что смерть реальнее, чем жизнь. В сорок первом году в Кентукки был общенациональный чемпионат. И там я видел такую надпись большими буквами: «ПОМНИ, ЧТО ТЫ СМЕРТЕН». Ну, я-то помню. И без всяких надписей помню. Взять, к примеру, моего отца. Человек он был вполне здоровый. Довольный. Энергичный. Сильный. Благополучный. Но умер он сразу от всего. От рака. От слепоты. От сердца. От нестабильности рынка. Но даже это — смерть отца на больничной койке, прощальный поцелуй в кислородной палатке — даже это некоторых людей не убеждает. Они еще могут согласиться, что все остальные смертны, но в свою собственную смерть не поверят никогда.
Еще ребенком я прочел в газете интервью с убийцей по фамилии Брэддок. Сидя в камере смертников, этот Брэддок говорил репортеру: «Когда они включат ток, то прикончат сразу целый мир. Умру не только я, но и все остальные. И надзиратель. И все заключенные. И вы тоже. Когда я умру, умрут все люди». Этот убийца верил в немыслимое короткое замыкание, которое погубит весь мир, но никак не мог поверить в свою одинокую смерть. Вам кажется, что так может думать только убийца? А ведь Брэддок по-настоящему понял, что значит быть убийцей, лишь тогда, когда включили ток. В этот момент он умертвил все человечество. И знаете, я даже думаю, что он не зажмурился перед тем, как дернули за рубильник, потому что хотел все это увидеть. Ведь даже мой отец, мой отец, когда я стал на колени перед его койкой в этой белой палате — в этой вонючей белой палате! — посмотрел на меня глазами, налитыми кровью. «Почему он сердится? — подумал я тогда. — Ведь это он на меня злится».
Но я не такой. Я помню, что должен умереть. И этим объясняется все.
Я был борцом. Атлетом. (Хотя спортивного духа я лишен начисто. Для меня подсчет очков — скука невыносимая.) Чтобы отразить атаки смерти, я укреплял свое тело. Я прятался в нем, оно было моей крепостью. Но крепость эта рухнула.
Раздевалка стала для меня родным домом, а гимнастический зал — университетом. Многие годы я расхаживал там с наигранной непринужденностью, укрывшись внутри своего лоснящегося тела; мои горячие запястья были скрыты повязками, колени перебинтованы, а мускулы мои плавно перекатывались под кожей, словно поршни какого-нибудь механизма. Я старался осторожно и планомерно развивать каждую часть своего тела. Я действовал с методичностью Администрации по развитию долины Теннесси. Ухаживал за своим торсом и членами так же торжественно, как садовник священнодействует над тепличной луковицей. Работал упорно, не размышляя, не испытывая ни печали, ни радости. Чтобы упражнять все тело, я поднимал гири — и с гордостью смотрел, как раздуваются мои мускулы, следил за их ростом, расцветом, становлением. В течение четырех лет я каждый вечер вставал на весы. В течение четырех лет я часто сидел на облупившейся скамейке в раздевалке, голый и мокрый, и вел с товарищами беседы на грубые профессиональные темы, как это принято среди атлетов, или же обсыхал — с той сосредоточенностью, с какой солдат чистит оружие.
Я готовился к схватке — схватке со смертью.
Однажды ночью я пришел в гимнастический зал. Лег на мат, укрылся волейбольными сетками и стал думать, что мне делать с моей жизнью.
Зачем, спрашивал я себя, нужна сила?
Зачем нужно дергать, толкать, поднимать, сжимать, побеждать — да, зачем побеждать?
Я отозвался на объявление, которое нашел в журнале для физкультурников. Менеджер Фрэнк Олкони из Джерси-Сити, устроитель борцовских состязаний, искал атлетов. Я послал ему два своих фото с гирями в руках — на глянцевой бумаге, девять сантиметров на одиннадцать. Он прислал мне деньги на билет. И я отправился в Джерси-Сити. Я стал борцом.
Олкони сразу отправил меня на ринг. Я, конечно, был уже достаточно силен, и Олкони говорил, что я клад, но сам я долго не мог понять, чем на самом деле занимаюсь. Я разъезжал по всему Восточному Побережью (от Джерси-Сити до Рэли, штат Северная Каролина) в таком состоянии, в котором больным обычно позволяют вставать с постели, но ненадолго. Но я все равно должен был проигрывать, и никому из поклонников ринга не было дела до моего состояния. Мои воспоминания об этих днях касаются прежде всего разнообразных мазей, которыми меня лечили. Мое тело уподобилось тогда огромному северному лесу, на одном или другом краю которого всегда полыхал пожар.
Другие борцы навещали меня после схватки, когда я лежал на массажном столе, и говорили, как им нравится иметь со мной дело. Когда они меня били, к ним словно возвращалась молодость. А после этого они любили щупать мои мускулы. Лежа в холодном подвале на массажном столе в состоянии, близком к беспамятству и даже к переходу в мир иной, я нередко видел перед собой улыбающиеся щербатой улыбкой физиономии этих питекантропов. Они с удивлением разглядывали меня, ощупывали своими цепкими пальцами выпуклости и впадины моего тела и гордо демонстрировали свои крепко сбитые, но неуклюжие тела, которые мне, глядящему снизу вверх, казались красными волосатыми горами мяса. Потом они пожимали плечами, надевали свои костюмы (в тонкую светлую полоску, как у бизнесменов), резко совали под мышку номера «Уолл-стрит джорнэл» и, помахав рукой, уходили, чтобы слиться с толпой коммивояжеров в коридорах отеля. А фармацевты, не ведая сна и отдыха, готовили лекарства, которые были необходимы, чтобы я мог остаться в живых.
Когда я вернулся в Джерси-Сити, то сказал Олкони, что мне нужно еще потренироваться.