Дельфиний мыс

Вагон убаюкивающе болтало и трясло, словно поезд, как и они, дрожа от нетерпения, спешил к теплому морю и кипарисам.

Одик слушал стук колес, сопение, вздохи и скрип под собой. А утром стало совсем жарко: солнце быстро накалило цельнометаллический вагон. Мама с Олей почти ничего не ели, а вот у Одика разыгрался чудовищный аппетит. Да и не то чтоб разыгрался, он никогда не покидал его. Чего-чего, а поесть Одик любил.

В дорогу мама набрала всего: утром Одик запросто умял два крутых яйца, бутерброд с ветчиной и принялся обгладывать большой кусок цыпленка кур он особенно любил: их белое мягкое мясо, разделявшееся на тонкие волокна-ниточки… Почаще бы давала! Когда он ел, Оля нудно тянула из стакана в блестящем подстаканнике чай и с нескрываемым презрением посматривала на него сквозь густые ресницы. И, видя это, Одик еще громче причмокивал, ухмылялся ей, точно говорил: "Вот как надо есть! Ела бы, как я, человеком была бы. А от того, что все время бегаешь, визжишь, играешь в мячик и без конца проглатываешь разные книжки, - от этого здоровой не станешь". И еще пуще нажимал на цыпленка. Скоро в глазах мамы появилось что-то похожее на испуг. И когда Одик, кое-как обглодав свою часть цыпленка, потянулся к ножке, лежавшей перед Олей, мама сказала:

- Хватит с тебя.

- Еще хочу, - проныл Одик.

- А Оля? Она ведь не ела еще.

- Да пусть лопает, - разрешила сестра, - а то умрет от истощения и не увидит моря… Жвачный!

- Так много есть вредно, - сказала мама.

- Так ведь все равно испортится, - вмешался в разговор отец. - Одик растет, ему надо побольше есть.

Одик уже протянул руку к Олиной куриной ножке, но мама схватила ее и вместе с другой снедью завернула в прозрачную хрустящую бумагу.

- Я считаю, что на нашу семью хватит одного толстяка, - сухо сказала она и придвинула Одику стакан. - Пей.

Одик с преувеличенным сожалением вздохнул, стал большими глотками пить полуостывший чай и захрустел печеньем.

- Он не сладкий… Попроси еще сахару. И печенье кончается.

- Одик, в нем четыре куска, - сказала мама, - это более чем достаточно.

Отец сидел рядом, без пиджака, в ярко-синей трикотажной безрукавке, с сонливыми глазами. Он улыбался Одику и поглаживал свой тугой, как бочонок, живот.

- Я хочу еще, - сказал Одик, - я не напился.

- Верблюд! - по-змеиному прошипела Оля. - Хочешь на всю неделю напиться!

- Хоть бы до обеда дотерпеть… - заявил Одик. - Печет как!..

- Ну хватит, мне надоели твои разговоры о еде, - сказала мама. Какая же ты зануда и чревоугодник!

- Удав! - процедила Оля. - Пузырь!

- Замолчи, - сказала ей мама - то-то, и ее одернула! - и повернулась к Одику: - Займись чем-нибудь.

- Чем?

- Если нечем, то смотри, как я вяжу. - Мама вынула из сумки клубки толстых ниток и спицы.

- Вот еще! - хмыкнул Одик. - Очень мне это интересно… Что я, девчонка, что ли?

Тут уж Оля не растерялась.

- Тебе далеко до девчонки! - пискнула она и негодующе передернула плечиком - ну точь-в-точь как мама. - И разве тебя, кроме собственной утробы, что-нибудь интересует?

Одика слегка заело.

- Много ты знаешь! Заткнулась бы.

- И зачем ты едешь на юг? - не унималась сестра. - С тоски ведь помрешь там.

- Это почему же?

- Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!

- Стоп, - сказал Одик. - Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.

До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?

Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки - сам же научил - и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху - карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?

Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал - уж тут ошибиться невозможно! - искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной "Вечеркой". По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.

- Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл - бездарный вагон!

- Дома не надоело? - спросила мама. - Зачем брала "Мертвую зыбь"? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.

- Ох и пекло же! - простонал отец и полез на верхнюю полку.

Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.

Сверху донеслось густое сопение - заснул отец.

Обедали они в Харькове - хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте - кажется, это был Мелитополь - принес что-то завернутое в промасленную бумагу - все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:

- Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…

- Сдаюсь! - Отец дурашливо поднял руки. - До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. - По его лбу еще обильней бежал пот. - Ох и жжет, как на сковородке!

Одик хохотнул, а мама посуровела.

- Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…

Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.

- У моря жара переносится легче, - сказал отец. - И потом, сама понимаешь, нельзя упускать возможность - кто бы дал нам еще такое письмо? Я думаю, Карпов не сможет отказать…

- Наивный! - Мама стала распутывать мохнатую зеленую нитку. - А если он возьмет с нас не столько, сколько говорил Гена, а заломит? Сможем мы у него поселиться? Да и кто мы ему такие?

У Одика снова разгорелся жгучий интерес к тому письму, к конверту с синими ирисами, которым снабдил их в день отъезда сосед по квартире, дядя Гена. Он только что вернулся из отпуска, темно-коричневый, как орех, пополневший, весь какой-то лоснящийся от радости и впечатлений, и сказал, что жил у самого моря, в замечательных условиях, у Карпова, веселого и умного человека, директора местного дома отдыха, что может рекомендовать и их ему. Заодно они отвезут ему купленную по его просьбе головку для электробритвы "Москва" и несколько запасных лампочек для карманного фонарика. Отец с мамой обрадовались, и дядя Гена всю неделю бегал по магазинам, искал подарки и через какого-то знакомого, переплатив три рубля, достал югославскую нейлоновую сорочку, а потом несколько раз переписывал из-за помарок письмо - неловко было посылать грязное. Конверт он не заклеил, и у Одика так и чесались пальцы вынуть письмо. Но брать без спроса он побаивался, а просить не хотел. Одик только узнал, что жить им предстоит в городке Скалистом - ух, наверно, и скал там наворочено! - на Тенистой улице, дом номер 5, - вот где, должно быть, тенища! Потом, когда Оля на минуту вышла и в комнате никого не оказалось - была не была! - Одик кинулся к раскрытому чемодану, в который все было в беспорядке набросано: термос, мамин купальник, крем для загара, мотки ниток, - вынул из кармашка на внутренней стороне крышки чемодана письмо и принялся в лихорадке читать: "Глубокоуважаемый Георгий Ник…" За дверью послышался стук Олиных сандалий, и она едва не застала его на месте преступления - чуть успел сунуть конверт в кармашек. "Глубокоуважаемый…" - так, пожалуй, можно обратиться к одному морю", - вдруг вспомнил Одик и засмеялся.