Открытие себя (сборник)

Вано Александрович – непонятно, для иллюстрации или по потребности – закурил папиросу и пустил вверх дым.

– Я веду к тому, что сознание управляет, когда есть чем управлять. В оперативной части организма, где конечным действием, как подметил еще Сеченов, является мышечное движение… ну, помните? – Андросиашвили откинулся в кресле и с наслаждением процитировал: – «Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактом является мышечное движение…» Ах, как великолепно писал Иван Михайлович! Так вот в этой оперативной части сознанию есть чем управлять, есть что выбрать из несчитаных миллионов условных и безусловных рефлексов для каждой нешаблонной ситуации. А в конструктивной части, где работает большая химия организма, командовать сознанию нечем. Ну, прикиньте сами, какие условные рефлексы у нас связаны с обменом веществ?

– Пить или не пить, положите мне побольше хрена, терпеть не могу свинины, курение и… – Кривошеин замешкался, – н-ну, еще, пожалуй, мыться, чистить зубы…

– Можно назвать еще десяток таких же, – кивнул профессор, – но ведь все это мелкие, наполовину химические, наполовину мышечные, поверхностные рефлексики, а поглубже в организме безусловные рефлексы-процессы, связанные так однозначно, что управлять нечем: иссякает кислород в крови – дыши, мало горючего для мышц – ешь, выделил воду – пей, отравился запретными для организма веществами – болей или умирай. И никаких вариантов… И ведь нельзя сказать, что жизнь не учила людей по части обменных реакций – нет, сурово учила. Эпидемиями – как хорошо бы с помощью сознания и рефлексов разобраться, какие бациллы тебя губят, и выморить их в теле, как клопов! Голодовками – залечь бы в спячку, как медведь, а не пухнуть и не умирать! Ранами и уродствами в драках всех видов – регенерировать бы себе оторванную руку или выбитый глаз! Но мало… Все дело в быстродействии. Мышечные реакции происходят за десятые и сотые доли секунды, а самая быстрая из обменных – выделение надпочечником адреналина в кровь – за секунды. А выделение гормонов железами и гипофизом дает о себе знать лишь через годы, а то и раз за целую жизнь. Так что, – он тонко улыбнулся, – эти знания не утрачены организмом, они просто еще не приобретены. Уж очень трудно человеку «вызубрить» такой урок…

– …И поэтому овладение обменом веществ в себе может затянуться на миллионы лет?

– Боюсь, что даже на десятки миллионов, – вздохнул Вано Александрович. – Мы, млекопитающие, очень молодые жители Земли. Тридцать миллионов лет – разве это возраст? У нас все еще впереди.

– Да ничего у нас не будет впереди, Вано Александрович! – вскинулся Кривошеин. – Нынешняя среда меняется от года к году – какая тут может быть миллионолетняя зубрежка, какое повторение пройденного? Человек сошел с пути естественной эволюции, дальше надо самому что-то соображать.

– А мы и соображаем.

– Что? Пилюли, порошки, геморройные свечи, клистиры и постельные режимы! Вы уверены, что этим мы улучшаем человеческую породу? А может быть, портим?

– Я вовсе не уговариваю вас заниматься «пилюлями» и «порошками», если именно так вам угодно именовать разрабатываемые на кафедре новые антибиотики. – Лицо Андросиашвили сделалось холодным и высокомерным. – Желаете заняться этой идеей – что ж, дерзайте. Но объяснить вам нереальность и непродуманность выбора такой темы для аспирантской работы и для будущей диссертации – мое право и моя обязанность.

Он поднялся, ссыпал окурки из пепельницы в корзину.

– Простите, Вано Александрович, я вовсе не хотел вас обидеть. – Кривошеин тоже встал, понимая, что разговор окончен, и окончен неловко. – Но… Вано Александрович, ведь есть интересные факты.

– Какие факты?

– Ну… вот был в прошлом веке в Индии некий Рамакришна, «человек-бог», как его именовали. Так у него, если рядом били человека, возникали рубцы на теле. Или «ожоги внушением»: впечатлительного человека трогают карандашом, а говорят, будто коснулись горящей сигаретой. Ведь здесь управление обменом веществ получается без «зубрежки», а?

– Послушайте, вы, настырный аспирант, – прищурился на него Андросиашвили, – сколько вы можете за один присест скушать оконных шпингалетов?

– Мм-м… – ошеломленно выпятил губы Кривошеин, – боюсь, что ни одного. А вы?

– Я тоже. А вот мой пациент в те далекие годы, когда я практиковал в психиатрической клинике имени академика Павлова, заглотал без особого вреда для себя… – профессор, вспоминая, откинул голову, – «шпингалетов оконных – пять, ложек чайных алюминиевых – двенадцать, ложек столовых – три, стекла битого – двести сорок граммов, ножниц хирургических малых – две пары, вилок – одну, гвоздей разных – четыреста граммов…». Это я цитирую не протокол вскрытия, заметьте, а историю болезни – сам резекцию желудка делал. Пациент вылечился от мании самоубийства, жив, вероятно, и по сей день. Так что, – профессор взглянул на Кривошеина с высоты своей эрудиции, – в научных делах лучше не ориентироваться ни на религиозных фанатиков, ни на мирских психопатов… Нет, нет! – Он поднял руки, увидев в глазах Кривошеина желание возразить. – Хватит спорить. Дерзайте, препятствовать не буду. Не сомневаюсь, что вы обязательно попытаетесь регулировать обмен веществ какими-нибудь машинными, электронными способами…

Вано Александрович посмотрел на аспиранта задумчиво и устало, улыбнулся.

– Ловить жар-птицу голыми руками – что может быть лучше! Да и цель святая: человек без болезней, без старости – ведь старость тоже приходит от нарушения обмена веществ… Лет двадцать назад я, вероятно, позволил бы и себя зажечь этой идеей. Но теперь… теперь мне надо делать то, что можно сделать наверняка. Пусть даже это будут пилюли…

Кривошеин свернул на поперечную улицу к Институту системологии и едва не столкнулся с рослым человеком в синем, не по погоде теплом плаще. От неожиданности с обоими случилась неловкость: Кривошеин отступил влево, пропуская встречного, – тот сделал шаг вправо. Потом оба, уступая друг другу дорогу, шагнули в другую сторону. Человек с изумлением взглянул на Кривошеина и застыл.

– Прошу прощения, – пробормотал тот и проследовал дальше.

Улица была тихая, пустынная – Кривошеин вскоре расслышал шаги за спиной, оглянулся: человек в плаще шел на некотором отдалении за ним. «Ай да Онисимов! – развеселился аспирант. – Сыщика приклеил, цепкий мужчина!» Он для пробы ускорил шаг и услышал, как тот зачастил. «Э, шут с ним! Не хватало мне еще заметать следы». Кривошеин пошел спокойно, вразвалочку. Однако спине стало неприятно, мысли вернулись к действительности.

«Значит, Валька поставил еще эксперимент – а может, и не один? Получилось неудачно: труп, обратившийся в скелет… Но почему в его дела стала вникать милиция? И где он сам? Дунул, наверное, наш Валечка на мотоцикле куда подальше, пока страсти улягутся. А может, все-таки в лаборатории?»

Кривошеин подошел к монументальным, с чугунными выкрутасами воротам института. Прямоугольные каменные тумбы ворот были настолько объемисты, что в левой свободно размещалось бюро пропусков, а в правой – проходная. Он открыл дверь. Старик Вахтерыч, древний страж науки, клевал носом за барьерчиком.

– Добрый вечер! – кивнул ему Кривошеин.

– Вечир добрый, Валентин Васильевич! – откликнулся Вахтерыч, явно не собираясь проверять пропуск: на проходной привыкли к визитам заведующего лабораторией новых систем в любое время дня и ночи.

Кривошеин, войдя в парк, оглянулся: верзила в плаще топтался возле ворот. «То-то, голубчик, – наставительно подумал Кривошеин. – Пропускная система – она себя оправдывает».

Окна флигеля были темны. Возле двери во тьме краснел огонек папиросы. Кривошеин присел под деревьями, пригляделся и различил на фоне звезд форменную фуражку на голове человека. «Нет, хватит с меня на сегодня милиции. Надо идти домой…» Он усмехнулся, поправил себя: «К нему домой».