К вечеру дождь

А когда очередь моя подошла, я все-таки купил четыре билета, — пусть! Отец вечером, мама сказала, свободен, и я тоже свободен, вот, хоть раз в год, всей семьей и сходим в кино. И вообще захотелось, вдруг.

Фильм всем понравился, даже отцу.

Сидели вечером потом в кухне, ужинали и обсуждали.

Тут я и сообщил про предложение Ирины Семеновны. Так и так, сказал я, вы все ругаетесь и не верите, а вот, мол, сына вашего ценят, и даже… И прочее, и прочее.

Мама вся заулыбалась, не смогла не показать, не сумела. Засуетилась сразу, ушла, пришла и на отца посмотрела так, будто он в чем-то виноват и «всегда ему надо…». И похлопала меня по руке, это у нее высшее одобрение.

— Что же ты решил? — спросил отец. Он тоже был, конечно, рад, но напускал хмурость и серьезность. Такие, мол, дела, — дела серьезные, и решать их, мол, надо не с кондачка.

Я пожал плечами. Ничего, дескать, пока еще не решил.

— Ох, соглашался бы ты, Васька! — сказала мама. — Ну, что у тебя за жизнь! Ни поспать толком, ни поесть, а ведь уже не мальчик, тридцать скоро лет! — Она даже протянула так: «ле-е-ет!»

— Так! — сказал я и посмотрел на Томку. — А ты что скажешь, Тамара Игнатьевна? — хотя, что Томка-то скажет, я примерно знал.

Она улыбнулась. Ничего вот не скажет. И все.

На том и закончилось обсуждение проблемы.

Отец с мамой ушли в свою комнату, а мы в свою.

— Ну, так что? — все-таки еще спросил я. Мы уже лежали с книгами в руках, и Томка даже читала.

— Решай, — сказала она, положив книгу на одеяло и глядя вверх, в потолок. — Решай сам. Мне и так все нравится… Только чтоб потом не жалеть. Понял? Если откажешься.

И засмеялась. Хг-м-м… Есть у нее такой смешок.

А потом обняла меня.

Воскресенье

ВЫЗОВ 1-й

Мужчину зовут Мишей. Имя это выколото синим на худой руке, которую я держу в ладонях. Я ищу пульс, слушаю сердце, смотрю зрачки, проверяю роговичные рефлексы… Я снимаю с Мишиной шеи петлю из брючного обыкновенного ремня — под кадыком обнажается голубоватая вдавленная полоска — странгуляционная борозда. Через марлю, чтобы не скользило, я вытаскиваю Мишин язык, вставляю воздуховод и делаю несколько выдохов, рот в рот, воздух из моей груди — в его легкие. Потом я давлю на грудину — раз, два, три… а Маша, мой фельдшер, дышит в воздуховод.

Работаем, работаем.

И время уходит, и я решаюсь.

— Давай! — говорю я Маше.

Маша подает шприц с длинной иглой. Это адреналин. Руки мои маленько трясутся… Вкалываю в кожу, вот край ребра, провал! — неужели попал? И снова ладони на грудину — дави, дави.

Сколько прошло? Одна? Две минуты?

Стоп! И я чувствую, чувствую тот единственный момент, после которого — надежда. Вот! Вот оно!! Вздрогнуло и тихо-тихо застучало сердце. Вначале быстро, будто сбиваясь, потом медленнее и громче.

Два вдоха… Ну, Миша! Еще… Еще один.

Господи, думаю я, неужели я сделал это чудо? Только не спешить, только теперь не торопиться!..

Делаем укол за уколом, подсоединяем кислородный баллончик, и потихоньку я начинаю успокаиваться и осмысливать окружающее.

Ничего себе начало!.. Будет, будет теперь дежурство. Есть такая железная примета: какой первый вызов, такое и дежурство. Если, мол, первый вызов на седьмой этаж, то и все дежурство будешь таскаться по лестницам, а если на первый — лафа!

В углу, на табуретке — Мишина жена.

Молчит, в окно смотрит… Конечно, там сейчас интересно.

Разумеется, разумеется, поступок этот Мишин в первую очередь против нее. К ней.

Я задаю ей несколько вопросов. Тех, что положено.

Она вяло отвечает. Глаза сухие.

Да, да, четверо детей, да, да, он неврастеник, психопат, да, пил… Ага, ревность! Да, и ремень этот ревность.

Мы отвезли уже Мишу, куда надо, мы получили уже другой вызов, а я все думал про это дело. Про ревность.

Если я сделаю то, за что Томка станет меня ревновать, то она тогда сможет сделать то же самое. Будет иметь такое право. Морально, конечно. А я тогда умру. Во всяком случае, мне будет плохо. «Как же, — подумал я, — как же я позволю себе то, чего не позволяю ей? Это же будет не… справедливо!»

— А хочется? — спросил я себя.

И ответил: нет!

(…Ну, почти нет.)

Вот так вот! Такой оказался счастливчик.

Ну, а если бы я был, скажем, как Миша, если бы был болен или еще что-то, похуже, что тогда? Как бы тут?

Этого я, конечно, не знал.

Чужую беду руками разведу, а руки-то коротки.

ВЫЗОВ 2-й

Второй вызов был на Воровского, недалеко от нашей станции. «Плохо с сердцем».

— Как у нас со шприцами, Маша? — спросил я.

— Нормально, Василь Василич, — сказала Маша. — Много!

И улыбнулась мне через окошко.

Мы с ней «катаемся» в разных отсеках. Я в кабине, а она в «салоне», там, где стоят носилки, где перевозятся больные и где сильнее трясет. Так уж положено. Так уж положено, что я зову ее Машей, а она меня по имени-отчеству, хотя я ее младше и, наверно, даже глупее. Но так положено, и я не считаю себя мудрее того, кто так положил. Потому и еду в кабине и зовусь Василь Васильичем.

Не всегда мы дежурим с Машей, по-разному попадает, но когда с Машей — я рад. С ней хорошо.

На первый взгляд Маша не производит впечатления красивой женщины: полная, курносая, с раздвоенным таким носом, блондинка. Крашенная луковичной кожурой. Лет тридцати восьми. На центральной станции у нас она уже лет десять. И все ее любят, всем с ней нравится, все зовут ее Машей. И санитарки, и шоферы, и врачи: у нее хороший голосок, и она вечно поет. Частушки поет, разные песни, и даже романсы. Анекдоты пикантные рассказывает без малейшего смущения.

Раскроет входную дверь, перевалится этак боком через порог и скажет: «Привет честной компании!» И все улыбаются, и все ждут. Сейчас Маша выдаст. И Маша выдает. Иногда хорошо, иногда не очень. Когда устанет, особенно. Но вот за это-то «не очень», мне кажется, ее и любят больше всего. Блестящих-то остроумцев люди как-то побаиваются. Надежды на них мало человеку.

Да!.. и тут я делаю сентиментальное отступление, — муж у Маши болен раком легкого, и это даже мало кто знает, хотя у нас особенно такие вещи не скроешь. Еще у нее две дочери-школьницы, и живут они все в одной комнате, в коммуналке.

Вот кому квартира-то нужна!

Ладно.

На высокой никелированной кровати лежит пожилой мужчина — маленький, худенький, печальный.

— Проходите, доктор, садитесь…

Я прохожу, сажусь.

— Ну, что случилось? — в карьер с места начинаю я. — Что вас беспокоит?

— Спасибо, доктор, — тихо говорит он. — Мне уже легче. Я тут капелек выпил без вас. Не хотелось вызывать. Хозяйка вон!

Сбоку от меня кивает женщина в платочке, хорошая женщина, с хорошим лицом.

— Ну и хорошо, — говорю я, вынимая фонендоскоп, хотя мне уже маленько и стыдно за свой тон. — Давайте-ка все же послушаем.

Он садится, стаскивает майку и будничным голосом говорит:

— У меня, доктор, пуля в мышце сердца.

— Что??

— Пуля у меня, доктор, пуля в сердце сидит, — еще тише повторяет он и улыбается.

Я продолжаю смотреть на него, ничего себе, думаю я, ничего себе, а он приподнимается и берет с полки конверт с рентгеновскими снимками:

— Вот, посмотрите-ка.

Я смотрю. Действительно, в мышце правого желудочка заметно инородное тело, продолговатое и округлое, как колпачок от авторучки.

— У меня, доктор, немецкая пуля, — рассказывает мужичок, — одиннадцать грамм. Наши-то были девять грамм, а немецкие — одиннадцать.

— Да как же вас ранило? — все удивляюсь я.

— Обыкновенно, как… Я, товарищ доктор, был командир взвода автоматчиков. Ну, бой идет. Тут нашему танку одному люк заклинило. Танк горит, а танкисты люк не могут открыть. Мне комроты и говорит: иди, Афоня, помоги открыть. Ну, пошли мы… Только я на танк стал залазить, она меня и нашла.