Страница 170 из 208
В этом месте ее рассказа у меня из глаз брызнули слезы. Я даже не пытался их скрывать, я давно уже перестал стыдиться, что кто-то увидит мои слезы. К тому же Сару совершенно не волновало, что незнакомый мужчина стоит и плачет. Сама она давно уже выплакала все слезы и едва ли могла что-то почувствовать при виде рыданий других.
— Вам пора, — слова врача прозвучали скорее как приказ, чем как предложение.
— Вы обещали забрать меня отсюда, — напомнила Сара.
— И я это сделаю, я не уеду отсюда без вас, — ответил я.
Вместе с врачом мы проследовали в его кабинет. Я был полон решимости во что бы то ни стало забрать Сару.
— Я бы не советовал вам этого делать, — сказал доктор, который, видимо, действительно переживал за меня. — Она больна и душой, и телом. Мы спасли ее из ада, но не уверены, сможет ли она вернуться к нормальной жизни. Кроме того, вам придется оформить слишком много документов, чтобы забрать ее отсюда.
— Да, я знаю, что проблемы евреев еще не закончились; например, никто не знает, что теперь делать с бывшими заключенными концлагерей. Все их жалеют, но при этом не позволяют уехать. Никуда: ни в Соединенные Штаты, ни в Англию, ни во Францию...
— Мистер Цукер, я сам американец, но при этом еврей, — признался доктор Левинсон. — Мои родители из Польши, в конце XIX века они эмигрировали в Соединенные Штаты, и теперь вы сами видите: я, крестьянский сын, стал врачом. В детстве мама рассказывала мне о погромах, о том, каково это — жить, чувствуя себя изгоем. Я никогда не забуду о том, что еврей, и сделаю все возможное, чтобы помочь этим несчастным.
— Помогите мне вывезти Сару, — попросил я.
— Тебе стоит подумать о словах доктора, — вмешался Густав.
На сей раз я по-настоящему рассердился и даже повысил голос, отвечая ему:
— Представь себе, если бы это была Катя или моя сестра, и рядом оказался кто-то, кто мог бы их спасти, вытащить отсюда... Как ты думаешь, что бы сказали по этому поводу Катя с Далидой, если бы они остались в живых? Я должен ей помочь. Мне это нужно, понимаешь?
Я приложил все силы, чтобы разыскать полковника Уильямса. В его берлинской штаб-квартире сообщили, что он уехал в Лондон и вернется не раньше, чем через неделю. Его помощник заверил, что обязательно его разыщет и передаст, что я хочу с ним поговорить. Тогда я попросил телефонистку снова связать меня с Берлином — на этот раз со штабом советских войск.
Капитан Борис Степанов внимательно меня выслушал и, похоже, нисколько не удивился, когда я попросил его помочь вывезти Сару Коэн из бывшего лагеря, теперь превращенного в лазарет. Он пообещал поговорить со своим коллегой, капитаном Анатолием Игнатьевым.
— Анатолий уже передал, что вы хотите вывезти из Освенцима ту женщину, подругу вашей сестры, — сказал он. — Ну что ж, не стану вас отговаривать и сделаю, что смогу, но потребуется дня два. Знаете ли, порой легче выиграть целую войну, чем переместить несколько бумажек из одного кабинета в другой.
Никогда прежде я не мог даже представить, что наша дружба с Густавом станет такой тесной. Мы виделись лишь в детстве, и когда встретились теперь, после войны, оказалось, что между нами почти нет ничего общего. Он был истинным аристократом, хотя и не афишировал этого, я же рос в Саду Надежды свободным, как птица, и был весьма далек от каких-либо условностей. Тем не менее, за те дни, что мы провели вместе, разыскивая Катю, Далиду и моего отца, мы прониклись искренней и глубокой привязанностью друг к другу. Пока я обхаживал полковника Уильямса и капитана Степанова, чтобы они помогли мне вывезти Сару, Густав, не говоря ни слова, поставил с ног на голову все министерство иностранных дел, выколотив необходимые рекомендации. Конечно, мы все очень старались, но я бы сказал, что именно приложенные Густавом усилия в конечном счете решили дело.
Мы привезли Сару в Берлин, а оттуда все вместе отправились в Лондон. Никто из нас троих не имел ни малейшего желания оставаться в Германии. Мне стоило немалых усилий сдерживать свой гнев на немцев. Сара тоже никогда не смогла бы простить им всего, что они сделали с ней и с ее детьми, а Густав был убит горем, узнав о гибели тети, хоть и старался изо всех сил держать себя в руках.
Вера встретила нас со слезами радости. Она очень беспокоилась за сына, ведь она знала Густава лучше, чем кто-либо другой, и понимала, что под маской равнодушия скрывается чувствительный и добрый человек, которого ранят чужие страдания. Если она и удивилась, увидев на пороге своего дома Сару, то не показала виду и приняла ее как лучшую подругу, которую знала много лет. Она предоставила ей гостевую комнату и предложила прогуляться по магазинам, чтобы прикупить кое-что из одежды: ведь у Сары не было почти ничего, даже самого необходимого.
В иные ночи Сара будила нас всех своими пронзительными криками. Она звала своих детей, которых едва успела взять на руки. Вера бросалась в комнату Сары, обнимала и баюкала ее, как ребенка, пока та не успокаивалась. Мы с Густавом топтались у дверей ее комнаты, не решаясь ни войти, ни вымолвить хоть слово. Мы не знали, как ее утешить; казалось, Сара немного успокаивалась лишь в обществе Веры.
— Что ты собираешься делать? — спросила Вера, когда мы остались одни.
— Вернусь в Палестину, — ответил я. — Я должен сообщить маме, что отец и Далида мертвы. Но чувствую, что у меня не повернется рука написать ей об этом. К тому же я хочу вернуться к прежней жизни. Я не смогу жить нигде, кроме Палестины; там моя мама, моя семья, друзья и дом. Каждую ночь я вижу во сне, как открываю окно и смотрю на оливы. Я вырос крестьянином, на лоне природы. Я страдаю, когда на наши деревья нападает саранча, когда долго нет дождя или, напротив, дожди идут слишком долго.
— Когда ты вернешься, то должен учиться, ведь именно этого хотел для тебя отец, — напомнила Вера.
— Возможно, мне удастся поступить в университет и выучиться на агронома, но я не хочу загадывать, — ответил я.
— А Сара?
— Она поедет со мной в Палестину. Густав обещал помочь с разрешением. Британцы ограничили въезд, они не хотят, чтобы все новые и новые беженцы ехали в Палестину, но куда им еще деваться? Я понимаю, Вера, нам нигде не рады, считают головной болью, но что делать тем, кто выжил?
— А ты спрашивал ее? Быть может, она хочет вернуться в Салоники, где у нее, наверное, остались родные?
Нет, я даже не подумал о том, чтобы ее об этом спросить. Я был уверен, что она поедет со мной в Иерусалим и будет жить в Саду Надежды, а когда хоть немного оправится от нанесенных ран, мы поженимся. Но Вера была права: Сара должна сама решить, и я не в праве ей в этом препятствовать.
— К тому же ты должен попытаться вернуть имущество отца во Франции. Ваш дом в Париже, счета в банках, хотя у него есть какие-то его деньги и здесь, в Лондоне. Твой отец составил завещание.
— Да, Густав сказал мне об этом, завтра мы пойдем к нотариусу.
Я знал, что отца никогда особо не интересовали деньги, но при этом он обладал настоящим талантом их зарабатывать. Не то чтобы он озолотился, но дело, которое он вел на паях с Константином, все же приносило немалый доход. И если Константин позаботился о Вере и Густаве, открыв на их имя счета в банке, то отец сделал то же самое для меня и Далиды. Однако Далида была мертва, так что я остался единственным наследником акций одного из крупнейших банков Сити, а также золота и, что самое удивительное, бриллиантов. Да, оказалось, отец покупал бриллианты и хранил их в сейфе Лондонского банка. Эти драгоценные камни стоили целого состояния, и я мог бы их продать, но Густав объяснил, что «сейчас не самое лучшее время для продажи бриллиантов. Лучше их пока придержать. Если продашь сейчас, то прогадаешь в цене».
Я подписал документы у нотариуса, которого порекомендовал Густав, и вступил в права наследования лондонского имущества; кроме того, нотариус теперь от моего имени обратился к судебным властям Франции. Коллаборационистское правительство реквизировало отцовскую лабораторию. Нотариус сказал, что вернуть ее будет непросто, но нужно хотя бы попытаться.