Страница 160 из 208
— Итак вы — дочь Самуэля Цукера. Где скрывается ваш отец?
Далида не ответила. Мужчина подошел вплотную и, окинув пристальным взглядом, ударил снова — на этот раз в правый глаз. Далида потеряла сознание. Она не знала, сколько времени пролежала без чувств. Когда она пришла в себя, по лицу струилась кровь и глаз невыносимо болел.
— Ваши еврейские друзья любезно сообщили, где вас найти, — продолжал гестаповец. — Ах, Давид, добрый друг вашего отца! Все евреи — презренные трусы, готовые продать собственных детей, лишь бы спасти собственную шкуру. Вы, словно крысы, хоронитесь в своих норах, но это не поможет, потому что рано или поздно вы попадетесь в наши ловушки. Да, в скором времени мы сможем сообщить фюреру, что наконец-то очистили Париж от вашего гнусного племени.
С этими словами он снова повернулся к Далиде, которая едва могла видеть одним глазом — другой был уже совершенно залит кровью.
Ее подняли со стула и, так и не развязав рук, подвесили на свисающий с потолка крюк. Один гестаповец ударил ее по голове; другой нанес несколько ударов по телу. Они терзали ее, пока сами не устали. У нее уже даже кричать не было сил. Боль была настолько невыносимой, что она мечтала умереть. Когда ее наконец перестали избивать и сняли с крюка, Далида рухнула на пол, как мешок. Гестаповец сорвал с нее рясу, оставив обнаженной. Она услышала комментарии относительно своей фигуры, которые должны были еще больше ее унизить.
— Между прочим, ваша подружка-графиня тоже уже здесь, — сообщил гестаповец. — Итак, спрашиваю еще раз: где ваш отец? Если будете хорошей девочкой, возможно, мы позволим вам его увидеть.
И он засмеялся над собственной удачной шуткой. Больше Далида ничего не слышала, потому что снова потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, то услышала, как у нее переговариваются гестаповцы:
— Скорее мертва, чем жива. Лучше бы уж сразу ее прикончить, хоть не придется тратиться на доставку в Германию. Евреев в тамошних лагерях и так хватает, мы с тем же успехом можем истреблять их и здесь.
Эти звери измордовали Далиду до такой степени, что она не могла даже говорить. В таком состоянии они и доставили ее обратно в камеру, где она продолжала терзаться вопросом, в какой лагерь ее отправят, если вообще куда-то отправят. Или, быть может, убьют прямо здесь, в Париже?
Катю арестовали в ту же ночь; от нее тоже ничего не удалось добиться. Как и Далида, она потеряла сознание под пытками. Под конец ее тело превратилось в кусок окровавленной плоти, но она ничего не сказала.
В отделении Гестапо Катю раздели догола и в таком виде заперли в камере, где продержали несколько дней в полной темноте, не давая ни воды, ни пищи.
В темноте Катя слышала крысиный писк. Она не решалась даже сесть, опасаясь укусов. Все эти дни она простояла у стены, почти обезумев в кромешной темноте. Когда ее вызвали на допрос, она почти потеряла рассудок. Но все же сохранила присутствие духа и так и не сказала, где прячется Самуэль. Да, она была на грани безумия, но при этом понимала, что, если станет вести себя, как сумасшедшая, у нее будет шанс остаться в живых. Нормальные люди не относятся серьезно к словам сумасшедших. Хотя, с другой стороны, можно ли считать этих людей нормальными, а Катю — сумасшедшей?
Ее поставили на колени и велели лизать языком сапоги офицера, который ее допрашивал. Катя не стала отказываться; защищенная своим безумием, она даже не поняла, чего от нее хотят. Ее ударили; она упала на пол, а ее все продолжали избивать, пока она не потеряла сознание.
Все это время сестра Мари-Мадлен сидела, привязанная к стулу, глядя в окошко, как в соседней комнате мучают Катю. Больше она не молилась. Она уже знала, что никто не откликнется и не придет на помощь.
Несколько дней ее заставляли смотреть, как пытают то Далиду, то Катю.
Сама монахиня тоже пострадала от рук этих мерзавцев, хотя и немного иначе: после того, как ей в очередной раз показали, как пытают Далиду, один из гестаповцев ее изнасиловал. На следующий день они спустились к ней в камеру и снова изнасиловали. В комнату с окошком ее больше не приводили. В конце концов ее все же отпустили.
Настоятельница встретила ее со слезами на глазах, требуя поклясться, что никогда больше не будет столь безрассудна. Однако сестра Мари-Мадлен ни в чем не поклялась — просто потому, что не могла. Едва закрыв глаза, она ощущала на своем теле мужские руки, чувствовала отвратительный запах пота и вкус чужой слюны на губах.
Да, ее не подвешивали на крюк, словно коровью тушу, и не избивали до потери сознания. Но пытка, которую ей пришлось перенести, была не менее ужасна — она знала, что после изнасилования уже никогда не будет прежней.
Она призналась во всем настоятельнице, принесла покаяние, не уставая спрашивать ответа у Господа, как он мог допустить такое. Но в ответ услышала лишь молчание — то самое, что слышали миллионы евреев, цыган и другие заключенные концлагерей; видимо, Господь решил замолчать навеки.
Но где теперь искать твою сестру? И где искать Катю? Я так и не смог ничего о них узнать, пока был в Париже. Сестре Мари-Мадлен больше ничего не известно. Мне с большим трудом удалось добиться у настоятельницы, чтобы она позволила мне с ней встретиться. Настоятельница убеждала меня, что сестра Мари-Мадлен не станет со мной разговаривать, потому что она вообще ни с кем не говорит, но в конце концов все же проводила меня к ней в келью и оставила нас наедине. Но настоятельница ошиблась: сестра Мари-Мадлен рассказала мне все. Именно от нее я узнал эту историю. Ее голос казался каким-то неживым, словно звучал из другого мира. Казалось, эта женщина лишь телом пребывает здесь, а ее душа давно покинула мир живых. Прежде чем мы расстались, она поставила меня в тупик неожиданным вопросом:
— Почему они оставили меня в живых?
После разговора с сестрой Мари-Мадлен я постарался найти Педро и Василия. Это оказалось нелегко, но в конце концов мне удалось разыскать мастерскую. Педро и сейчас там живет. На меня он смотрел с большим подозрением. Думаю, чувствовал себя виноватым, что ему удалось выжить.
Но в конце концов Педро все же рассказал о тех последних днях, которые твой отец провел в их доме. Он рассказал, что однажды в дом Хуаны явился Раймон с приказом забрать Самуэля.
— Началась очередная облава на евреев, а его ищут, — сказал он.
— А Далида? — спросила Хуана.
— Она должна быть в монастыре, под защитой монахинь. А графиню арестовали. Двое наших отправились к ней домой, чтобы забрать рацию, и увидели, как гестаповцы выводят ее из дома. Я надеюсь, что хотя бы Далида спаслась. Армандо как раз отправился за ней в монастырь... хочется верить, что он не опоздает.
Хуана начала нервно расхаживать по комнате, как всегда делала в минуты напряженных раздумий. Педро и Василий с надеждой смотрели на нее.
— Мы должны вытащить отсюда Самуэля, — наконец сказала она Василию.
— Ах, вот как? И куда же мы его денем? Он горит в лихорадке, беспрерывно кашляет. А у тебя, Раймон, все готово для отправки в Испанию?
— Сейчас никто не может покинуть Париж, — ответил тот. — Гестапо держит под наблюдением все дороги, как и люди из Полевой жандармерии. Как я уже сказал, они ищут евреев, как будто мало им было Руалье и Дранси.
— Мы должны показать им, что, сколько бы евреев они ни арестовали, скольких бы членов Сопротивления ни убили, это все равно нас не остановит, — ответила Хуана.
— Сейчас не время что-то предпринимать, — подал голос Педро.
— Как раз самое время, — возразила Хуана с воодушевлением. — Пусть они знают, что нас невозможно сломить. Если бы мы только могли добраться до этого убийцы из СС...
— Забудь об Алоизе Брюннере, — слова Василия прозвучали для Хуаны как приказ.
Она встала прямо перед ним, уперев руки в боки и пронзая его жгучим взглядом.
— Забыть о нем! Нет, я никогда не забуду об этом человеке; во всяком случае, до тех пор, пока мы с ним не покончим или хотя бы не заставим его трепетать от ужаса.