Страница 111 из 208
В то время как Мириам завороженно внимала рассказам Марии о сефардских евреях, Самуэль столь же внимательно слушал Хосе, излагавшего причины их изгнания.
Далида и Изекииль совершенно измучились. Они явно скучали. К тому же они едва понимали странный язык, на котором с ними иногда пыталась говорить мать, и тот примитивный французский, на котором объяснялся сеньор Гомес, с трудом подбирая нужные слова и то и дело запинаясь.
Все последующие дни они продолжали знакомиться с Толедо, в сопровождении Гомеса, гордым неожиданно выпавшей ему ролью гостеприимного хозяина. Он даже настоял, чтобы они выехали из гостиницы и поселились в его доме. Мириам с радостью согласилась, хотя Самуэль был не в восторге.
— Что ни говори, но это все же не твой дом; мы будем чувствовать себя неловко.
— Когда я думаю, что здесь жили мои предки, что я происхожу из этой высохшей земли, из этого города, полного тайн...
— Тайн? — переспросил Самуэль. — И где же они, эти тайны? Брось, Мириам, у тебя слишком разыгралось воображение. Прошлое принадлежит прошлому. Я рад, что тебе нравится поездка, но не забывай, что ты палестинка, и с испанцами у тебя не так много общего.
— Я испанка и палестинка! — воскликнула она в гневе.
— Разумеется, а еще турчанка и гречанка, если вспомнить, что твои предки нашли приют в Салониках, — пошутил Самуэль.
— Ты же считаешь себя русским. Так почему же я не могу испытывать подобные чувства, ступая по этой земле?
— Я никогда не позволял ни земле, ни религии оказывать влияние на мою личность. Я просто человек, который хочет жить в мире со всеми, независимо от того, где живет.
Но в душе Самуэля Толедо тоже оставил свой след, как ни старался он это скрыть.
На исходе недели он сказал Мириам, что пора возвращаться в Мадрид, где он собирается подписать договор с Мануэлем Кастельсом. Мариам попросила позволить ей остаться в Толедо вместе с детьми.
— Там мы тебе не нужны, будем только мешать. Так что нам лучше подождать тебя здесь.
— Неужели тебе еще не надоел Толедо? — спросил Самуэль.
— А ты, Самуэль, разве не тоскуешь по Санкт-Петербургу? — спросила Мириам, глядя мужу в глаза.
Он ничего не ответил и согласился, чтобы Мириам и дети остались в Толедо. Пока Самуэль не уехал в Мадрид, Мириам не понимала, насколько свободнее чувствует себя без него.
Далида с Изекиилем, конечно, предпочли бы вернуться в Мадрид вместе с отцом. Здесь им было скучно, их утомляли бесконечные разговоры матери с четой стариков, им надоело целыми днями слоняться по городу, что так величественно раскинулся над рекой, протекающей у его подножия.
А Мириам жаждала узнать как можно больше об этом городе, понять его душу, и Хосе Гомес с женой терпеливо отвечали на все ее вопросы. Старая Мария даже уговорила Мириам сопровождать ее в собор к мессе.
— Но ведь я иудейка! — возразила Мириам.
— Ну и чем же это тебе мешает посетить такую красивую церемонию, которой христиане почитают Всевышнего? — ответила Мария. — Разве так важно, где мы молимся и как это делаем, если мы все почитаем единого Бога?
— А разве тебе никогда не хотелось вернуться к вере своих предков — к иудаизму? — поинтересовалась Мириам.
— Как я уже говорила, моя семья крестилась вынужденно, потому что не в силах была расстаться с Толедо, но думаю, что в конце концов мы все же стали искренними католиками. Прошлое потому и прошлое, что его больше нет. Я родилась католичкой, католичкой и умру. А с тобой ничего страшного не случится, если ты послушаешь мессу. Сегодня как раз ее служат — тебе понравится церемония.
Хосе Гомес предложил Мириам, пока она будет в соборе, прогуляться вместе с Далидой и Изекиилем. Мириам была благодарна ему за это, понимая, что детям едва ли хочется сидеть несколько часов в соборе, слушая непонятное богослужение, и предпочла не ругаться с ними по этому поводу.
Толедский собор ее просто поразил. Если снаружи он казался огромным и величественным, то внутри был исполнен божественной благодати. Мириам была настолько очарована, что теперь испытывала настоящую благодарность к Марии, которая привела ее сюда.
Но все же намного милее ее сердцу оказалась старая синагога, которая теперь называлась церковью святой Марии-ла-Бланка, и куда Мириам заходила всякий раз, когда шла на прогулку. Здесь она чувствовала себя как дома. Она закрывала глаза и представляла, будто перенеслась в далекое прошлое, на много веков назад. Здесь, в бывшей синагоге, она ощущала себя одной из тех Эспиноса, вернувшейся в этот уголок Сефарада, в старый город, с первой минуты ставший для нее родным.
Иногда она плакала по ночам, вспоминая свою сестру Юдифь. Ах, если бы она могла вместе с ней бродить по Толедо! Но, увы, это невозможно. Юдифь так и не поправилась после рокового Наби-Муса.
К тому же Мириам угнетало, что местные евреи приняли христианство, изменив вере предков, но Мария напомнила ей, что во все времена победители навязывали побежденным свои законы и свою веру.
— Все это в прошлом, — говорила она. — В конце концов, когда-то люди поклонялись языческим идолам, а теперь чтут единого Бога.
Когда через несколько дней вернулся Самуэль, Мириам ощутила в душе пустоту. Она знала, что не может остаться в Толедо, но одна лишь мысль о том, что придется покинуть этот город, наводила необъяснимую тоску. Она знала, что никогда сюда не вернется.
Со слезами на глазах прощалась она с четой Гомесов, заклиная их заботиться о доме, который так много для нее значил.
— После нашей смерти все имущество перейдет к сыну, он работает врачом в Барселоне. И он его продаст. В Барселоне у него своя жизнь, там он женился, там родились его дети. Он лишь изредка приезжает к нам в Толедо, — сказала Мария.
— Но ведь его может купить кто угодно! — запротестовала Мириам, чуть не плача.
— Когда-нибудь все мы умрем, так устроен мир, — ответил Хосе. — А ты не должна убиваться по этому поводу: ты живешь в другой стране, носишь другую фамилию, и у тебя своя жизнь. Ты при всем желании не сможешь изменить прошлое.
По дороге в Париж Мириам словно не замечала ничего вокруг. Тщетно Самуэль пытался занять ее разговорами — она по-прежнему оставалась безучастной. И уж менее всего ее сейчас волновали беспорядки в Германии. Обычно Мириам очень внимательно слушала, когда он ей что-то рассказывал, высказывала свою точку зрения и давала советы; теперь же она молча смотрела в одну точку, и Самуэль видел, что душа ее пребывает где-то далеко.
Когда они вернулись в Париж, жизнь постепенно вошла в обычную колею — во всяком случае, Самуэлю хотелось так думать. Он по-прежнему целыми днями пропадал в своей лаборатории и снова начал регулярно наведываться в Лондон, чтобы встречаться с Константином. Мириам же сидела дома, присматривала за детьми и много думала, благо, у нее было для этого достаточно времени. Казалось, ей удалось наконец создать тот домашний уют, который так нравился Самуэлю. Но теперь в их жизнь прочно вошла Катя. Даже если бы Самуэль и захотел теперь с ней расстаться, едва ли у него хватило бы на это сил — ведь рядом с Катей он словно возвращался в прошлое и хотя бы ненадолго становился собой прежним.
Но всё же он изо всех сил боролся с самим собой, разрываясь между верностью Мириам и неотразимым обаянием Кати, которому был не в силах противиться. Поэтому он старался не брать с собой Мириам детей во время поездок в Лондон. Но в конце концов Константин все же настоял, чтобы Самуэль их привез.
Константин и его супруга Вера делали все возможное, чтобы Мириам чувствовала себя как дома. Даже Густав, казалось, очень рад был видеть Далиду и Изекииля.
Вера, будучи безупречной хозяйкой дома, очень старалась, чтобы Мириам получила от пребывания в Лондоне как можно больше удовольствия. Они вместе ходили по магазинам, вместе с детьми посещали музеи; принимали участие в пикниках и вечеринках в домах друзей и даже поверяли друг другу маленькие тайны. Однако присутствие Кати по-прежнему угнетало Мириам, нависая над ней, словно черная грозовая туча.