Расхождение

Да, вроде бы мотивы не лишены логики, но их не принял бы во внимание даже стажер, не говоря уж об опытном следователе. Все эти «мотивы» разбиваются вдребезги, если иметь в виду письмо Марии и закрытую изнутри заднюю дверь тира с торчащим в замочной скважине ключом. Я попытался снаружи вставить другой ключ — это было совершенно невозможно. А в эту часть тира никак нельзя проникнуть, кроме как через заднюю дверь. Еще между табло с мишенями и стойкой есть щель (в которую Георгий опустил бельгийку) — не шире ладони. И все.

Цачев пришел на похороны Марии, поклонился мне и Георгию, выразил соболезнование по поводу смерти нашего близкого человека и сообщил, что отказывается от иска по поводу тира и просит извинения. Он будет добиваться только дома. Приехала еще Денка Драгиева с дочерью. Обе горько плакали.

И вот мы похоронили Марию, город пошумел несколько дней и стих, а я продолжал день и ночь обдумывать обстоятельства трагедии, мучившие меня и требовавшие разрешения. Начнем с того, что Георгий собрался уезжать и твердо пообещал, что скоро выйдет на пенсию, вернется и мы скоротаем свою старость втроем… Она как-то странно улыбнулась ему, будто хотела сказать — не будет этого. Потом он курил и стрелял, не попав в одну какую-то мишень. Мария включила магнитофон на полную мощность и уехала на «волге», которую по возвращении от зубного врача припарковала в стороне — вероятно, какой-то болван занял своей машиной ее постоянное место; в этот сезон в нашем городке полно иностранных туристов. «Волга» была открыта, фургон и тир спереди — тоже, магнитофон включен в сеть, но, когда кассета кончилась, он автоматически замолк. И снова и снова: Мария, бельгийка, ключ внутри, пуля точно посредине лба.

Когда же она вернулась? И почему оставила все двери, кроме задней, открытыми? Почему написала письмо в сумраке за табло, а не в фургоне? И все-таки — кто ее застрелил и как? Если я найду разгадку ребуса, может быть, все встанет на место и в другой истории, поразительно похожей на эту, — я имею в виду смерть старшей Марии. С самого начала, расследуя обстоятельства трагедии, случившейся несколько дней назад, я с ужасом обнаруживал, деталь за деталью, кошмарное совпадение — нет, просто наложение одного и другого случая. Мне нужно было заполнить последний квадратик в ребусе, а для этого найти какую-то ускользающую деталь — и тогда в обоих случаях все встанет на место и будет ясно, как это произошло. В одной только мысли я все больше утверждался — что именно деталь мне нужна, деталь, о которой Мария всегда умалчивала, когда речь заходила о самоубийстве старшей. И надо было срочно, немедленно, сейчас же отыскать эту деталь, пока кто-то другой не обнаружит ее, и тогда будет уже поздно…

Георгий выстрелил в Марию спокойно, даже, может быть, с улыбкой, поглаживая рукой винтовку, в упор нацеленную в нее, — эта винтовка могла напомнить ему ласки Марии, юной и любящей, такой, какой была она тридцать с лишним лет назад. Да, он стрелял в нее нежно. «Стреляй нежно!» — так сказала ему Мария, повторяя слова старшей, — все это он вспомнил во время наших бесконечных разговоров, которые мы вели потом, и в памяти его воскресали одна за другой детали их последней встречи. Он вспоминал, вспоминал и рассказывал подробно, погружаясь в происходившее с отчаянной любовью и болью, как будто точное воспроизведение того вечера могло и в самом деле остановить и повернуть вспять время и неумолимый ход событий.

Благодаря этим разговорам я не только возвращал в свою душу любовь к своему старому другу, но и мало-помалу приближался к ответу на самый трудный вопрос, связанный со смертью обеих Марий.

Во время одного из приездов ко мне Георгия я решил провести следственный эксперимент. Открыли тир — парадную дверь, вошли, постояли у стойки перед табло, выкурили по сигарете, вспоминая нашу Марию. Я включил магнитофон на полную мощность — так, как сделала тогда Мария, в это время один из моих ребят завел «волгу», выехал со двора и вернулся, поставив машину там, где припарковала ее тогда Мария. Затем он незаметно обогнул тир, подошел к задней двери, открыл ее, вошел, закрыл, разорвал листок бумаги, на одной половинке написал три фразы, а другую вставил в механизм Барабанщика.

После всего этого он уронил костыли и упал сам на пол. Я специально попросил его падать и ронять костыли как можно громче. Ни я, ни Георгий ничего не услышали. Георгий ничего не знал об эксперименте, но, если бы хоть что-то почувствовал, насторожился бы, однако этого не произошло — он курил вместе со мной, слушал музыку и опять вспоминал, вспоминал… Надо честно признаться: за день до этого, когда я, по сути, уже нашел ответ на страшный вопрос, как была убита Мария, я проверил механизмы всех мишеней. Все были в порядке — за исключением Барабанщика… Да, именно так — вместо толстой металлической пластинки, в которую обычно через маленькое отверстие ударяет оловянная пулька и таким образом приводится в действие фигурка бьющего палочками Барабанщика, — так вот, вместо этой пластинки я увидел пробитый в середине кусочек бумаги, часть того листа, на котором написано предсмертное письмо Марии. И вот во время одного из разговоров Георгий наконец вспомнил, что именно в Барабанщика он как будто не попал, потому что фигурка не задвигалась. Меня просто пробрала дрожь — ведь и наша Мария на этой фигурке пробовала бельгийку, стреляя в старшую Марию. Вот и найдена та самая деталь, которую наша Мария скрывала от меня, мучилась ею, молча носила в себе страдание — без сомнения, она тоже тогда нашла листок бумаги, вставленный взамен металлической пластинки в механизм Барабанщика и продырявленный ее пулей.

Письмо свое Мария вложила в правый ботинок, именно тот, который она должна была бы снять, если бы решила стреляться сама. Это был намек, который я обязан был понять, — и просьба сохранить все открытое мною в тайне. Да, пусть все это останется между нами двумя. И еще — я понял, что она думала обо мне только до этого знака. А уж потом, когда заменила металлическую пластинку бумагой, когда встала на одеревеневшие ноги, оперлась о костыли и прижалась лбом к белому листочку, она уже думала только о нем, тянулась только к нему и, наверно, шептала, отлетая:

— Стреляй нежно! Стреляй нежно, отец!

И когда жестяной Барабанщик застучал палочками не на табло, а у нее внутри, сообщая грустную весть Балеринам, Клоунам, Наездникам, Гномам, Белоснежкам, Золушкам и Красным Шапочкам, среди которых прошла вся ее жизнь, — да, конечно же, с последним дыханием она наверняка прошептала, что любит его и всегда любила…

Как же я могу ввергнуть его в ад, если эта святая душа в свой предсмертный час простила его? Рая он никогда не достигнет, но кто я такой, чтобы изгонять его из чистилища, до которого он добрался, изранив в кровь руки и ноги в стремлении, хотя и запоздалом, вырваться из пустыни мрака к свету?

День и ночь меня терзал один и тот же вопрос: что давало силы Марии всю жизнь нести в себе страшную тайну, засыпать и просыпаться в двух шагах от места, где она убила женщину, которую любила, к которой была привязана и от которой видела только добро? Почему она осталась в кибитке и тире? Верность воспоминаниям и всему, что связано с этим местом, или упрямое желание доказать, что в истории с предательством она абсолютно невиновна? Теперь все мои объяснения, которые я так настойчиво внушал Георгию, уже казались не столь убедительными, вернее, этого было мало, вероятно, было еще много причин, которые надо понять. Святая и глубокая душа Марии, самого прекрасного цветка нашей юности, была жестоко ранена каждым, кто бы ни приближался к ней: Георгий ранил ее изменой и неверием, старшая Мария — страшной участью убийцы, которой наша Мария стала невольно, Робева — проклятием несуществующего золота, природа — неизлечимой болезнью. Наверно, и я в чем-то виноват перед ней — я изо всех сил старался не дать ей почувствовать мою боль безответной, безоглядной любви, я никогда не смел упрекнуть ее в этом, но ей, я уверен, была бесконечно тяжела эта моя беззаветная преданность… И в ее решении уйти из жизни какое-то место заняло желание освободить меня от добровольно принятого на себя креста — она прекрасно понимала, что я бы ни за что и никогда не оставил ее одну, устраивая свою жизнь.