Страница 24 из 26
Я чувствовал себя последним мерзавцем, но ответить ничего не мог и только продолжал увязывать вещи, скатывать палатку и складывать все это в машину.
— Может… может, я виновата? — услышал я позади себя ее голос. Мне казалось, она готова заплакать. Я бросил сумку, которую держал в руке, обнял Танче, крепко прижал к себе, поцеловал в висок, в нежную загорелую шею.
— Нет, нет, родная! Только не ты… Скорее, я, я во всем виноват…
Солнце уже садилось, и море предвечерне темнело, когда мы выехали из этого милого, обаятельного уголка земли, о котором и я, и Таня столько мечтали. По пути мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, а где-то возле развилки между Несебром и Солнечным Берегом Таня попросила остановить машину, пересела на заднее сиденье, прислонилась к большому тюку и заснула. В Софию мы прибыли за полночь. Я помог Тане перенести ее багаж в лифт. Она молчала. Я подождал, пока кабина поднялась и где-то наверху остановилась, сел в машину и двинулся к своему ранчо.
Рано утром я крадучись пробрался в тюрьму через служебный вход. Мне очень не хотелось встречаться с коллегами, которые в это время шли на работу, и объяснять им, почему я бросил отдых и вернулся в Софию, что случилось, отвечать на глупые вопросы — как там море и так далее…
Заместитель начальника тюрьмы был в командировке, его кабинет свободен, и я попросил привести Томанова сюда. Сержант довольно долго отсутствовал, наконец появился и сказал, что Гено на осмотре у врача и придется подождать.
— Он заболел? — быстро спросил я.
— Не знаю, он ведь в предвариловке. Мне сказали, что он пожаловался на головокружение.
Минут через пятнадцать он вернулся, ведя Гено, откозырял и вышел в коридор.
Гено был чисто выбрит и аккуратно одет. Он заметно похудел, смуглая кожа стала еще более темной. На меня он не смотрел. Ему, очевидно, уже вручили копию обвинительного акта.
— На что вы жалуетесь? Что говорит врач? — спросил я, и от фальшивого тона, которым я заговорил с ним, мне самому стало ужасно неловко.
Он молчал, глядя в пол. Но — делать нечего, я должен, должен задать ему еще несколько вопросов, ради которых бросил «Луну», обидел Таню, быть может, сломал свою личную судьбу.
— Видите ли, мы уже говорили с вами, и в показаниях ваших это есть, но я все-таки хочу еще раз спросить вас, чтобы уточнить: когда вы вернулись домой в обеденный перерыв, чтобы взять деньги для регистрации, — вы открыли тумбочку. Открыли, да? Она была закрыта, верно? Вы открыли ее?
Полное молчание — как будто меня нет в комнате и я не задавал ему никаких вопросов. Я зашел с другой стороны:
— Когда вы открыли тумбочку, бутылка с паратионом была там? Вы видели ее?
Он, видимо, почувствовал в моем голосе некоторую неуверенность и сомнения.
— Не знаю, — глухим голосом пробормотал он. — Я искал деньги, а не бутылку. Деньги были в верхнем ящике, что выдвигается… А бутылка в глубине, внизу… Я туда не заглядывал…
Что ж, вполне логично. Тем более что и на этот раз в ответе прозвучала (или снова была ловко сыграна?) искренность.
— Хорошо. Больше у меня к вам нет вопросов. Все-таки советую вам на суде говорить правду. Вопреки всему это может сыграть положительную роль в вашем деле.
— Вы уже многое советовали мне! — Он в сердцах вскинул голову и повернулся к окну — только чтобы не глядеть на меня. — Не о чем мне с вами советоваться! Не хочу! Хватит!
Я позвонил. Вошел милиционер и увел Гено.
…Три человека знали об этой проклятой бутылке, колючкой засевшей у меня в мозгу, — Велика, потому что сама дала ее, Гено, который взял ее и спрятал в тумбочке, и Невена, увидевшая бутылку, когда Гено прятал ее… Он тогда же сказал ей, что это для деревьев, что нельзя трогать, что двух капель достаточно, чтобы умереть… Да, да, конечно, Велика, Гено и… Невена… Версию Велики я принял, версию Гено знаю досконально, а Невена… А что Невена? Ну что ж, еще раз прокрутим в воображении эту много раз «виденную» пленку: вот Невена возвращается со склада в Искоре, садится обедать одна и ест уже отравленного цыпленка. Обычно я останавливался на этом месте, дальше все как будто было ясно: вот она поела, может быть, успела убрать со стола, потом яд начал действовать, ей стало плохо, закружилась голова, она застонала, ее услышала Зорка, испугалась, побежала вызывать «скорую», пришла машина, и ее увезли в больницу. Так… Ну, а в больнице? Ее перенесли в приемный покой… осмотрели… поставили диагноз… сняли с нее одежду и надели больничную… положили в палату… Стоп, стоп!.. А может быть, я что-то самое существенное пропустил? А может… Мы провели тщательный обыск в доме у Томановых, перерыли все, обыскали и Гено перед тем, как посадить в предвариловку. А вещи Невены, в которых ее привезли в больницу? Ее одежда, обувь… Как это раньше не пришло мне в голову? Как можно было пропустить это звено?! Вот и говори после этого о безошибочном профессионализме…
Не помню, как я выскочил из тюрьмы, как включил мотор и помчался в больницу. Я знал, что Невена должна быть еще там, у нее обнаружили осложнение на печень и держат до сих пор под наблюдением.
Кинулся в приемный покой.
— Личные вещи больного при поступлении вы принимаете?
— Да, — рассеянно ответила сестра, что-то усердно писавшая на небольшом листке бумаги — похоже, письмо. — А вы что, выписываетесь?
— Да.
— Тогда поищите кладовщицу тетю Мару — в конце коридора, последняя дверь направо, — и снова принялась писать.
— Благодарю вас.
Тетя Мара сидела за окошком и ела булочку, запивая простоквашей.
Я поздоровался, она с набитым ртом кивнула головой.
— Тут выписывается одна больная, моя родственница…
— Как фамилия?
— Томанова, Невена Томанова…
— А-а, знаю-знаю, это отравленная… Так ведь она еще лежит. Или уже уходит?
Она поднялась. Низкий рост и полнота не мешали ей быстро двигаться среди полок. Она скрылась где-то в глубине, через несколько секунд возникла снова и бросила на прилавок окошка узел с вещами. После этого она снова уселась за стол спиной ко мне и продолжала есть.
Собственно, это был не узел, а широкий белый мешок, вроде наволочки, с полинялыми от частой стирки цифрами. Я снова украдкой глянул на тетю Мару — похоже, она с аппетитом ест и я ее нисколько не интересую. В мешке оказались платье, шерстяная жилетка без рукавов, кухонный фартук, туфли, белье… Платье было без карманов, а в белой безрукавке оказался один небольшой кармашек, из которого я извлек сложенный вчетверо листок бумаги и маленький желтый ключик, которым закрывался — и открывался! — секретный замок тумбочки. Точно такой же мы нашли при обыске у Гено…
Я развернул листок.
«Венче, автобус задерживается на два часа, мы вернулись и поели, чтобы не проголодаться в дороге. Цыпленок очень вкусный, только пахнет как-то странно, поджарь его на масле. Мы напишем тебе открытку. Целуем тебя.
Я быстро положил листок в карман.
— Вам нужна расписка?
Тетя Мара наконец обернулась.
— Давай, давай сюда ее! Почему сразу не предъявил? И я, дура, забыла за этой булкой…
— Я оставил ее наверху! Сейчас!
Я сунул все вещи обратно в мешок, протянул его тете Маре и ринулся к лифту.
Невены в палате не было. Ее соседка, усатая чернавка, густым басом объяснила, что Невена гуляет в саду.
Деревья распустили свои пышные кроны, на аккуратных клумбах густо цвели тюльпаны. Почти все скамейки под деревьями были заняты больными, их зеленые и малиновые халаты выглядели здесь даже нарядно.
Невена и еще какая-то женщина медленно прогуливались по тенистой стороне аллеи и о чем-то тихо разговаривали. Я шел навстречу. Увидев меня, Невена остановилась и приложила руку к груди. Я поздоровался.
— Извини, — сказала Невена спутнице и повернула обратно.
Мы сели на ближайшую свободную скамейку. Невена чуть посвежела, но болезненная худоба ее лица и рук вызывала щемящее чувство жалости.