Страница 3 из 43
Она схватила Климента за руку, изнемогая от бега, запыхавшаяся и, как ему показалось, даже озлобленная. Оглядываясь назад, в темноту аллеи, девушка сказала:
— Кто-то напал там на меня… Я своего отца искала.
— Кто это был?
— Не знаю. Бормотал что-то неразборчиво, схватил меня сзади, но я вырвалась и убежала.
— Где это произошло?
— Вон там! Около железяк.
Проводив девушку до первого же фонаря, Климент бегом вернулся, сознавая, что напрасно. У кучи старого железа никого не было. Поблизости остановился автобус, поглотил очередную толпу пассажиров. Легкая мгла, призрачно-неподвижная, окутывала холмы, здания, молодые деревья. В наступившей тишине журчала вода, поблизости монотонно начинал постукивать дождь по влажной почве да слышалось вдали рычание экскаватора. Стройка затихла на час-другой, чтобы проснуться и заново впрячься в работу ночной смены.
Однако почему дочка бригадира Юрукова не выглядела испуганной? Почему ее глаза возбужденно и как-то мстительно сияли, будто там, за спиной, кто-то ускользнул от нее вопреки ее желанию?
— А вот и Зефира Стаменова Юрукова! — крикнул бригадир, подавая руку своей дочери.
Девушка принужденно ее взяла, выдержала отцовский поцелуй в лоб и опустилась на диван, бросив свою сумку на пол. Отец, подняв сумку, пристально посмотрел в лицо дочери.
— Что ты такая бледная?
— За мной гнались, — ответила Зефира. — Кто-то хотел свалить меня на землю, я его как толкнула…
Отец, как подкошенный, упал на колени.
— Кто?! — клокотало у него в горле.
Девушка молчала, скривив губы, словно испытывая свою силу над отцом, раздавленным чрезмерной родительской тревогой.
— Кто? — выкрикнул он снова, стискивая ее руку. — Отвечай же!
— Откуда я знаю? Было темно.
— Что ты делала в темноте? Что, черт возьми, ты ищешь на стройке?
— Тебя искала. Хотела напрямик пойти.
— Кто это был? Ты его видела?
Отец отпустил ее руку. Он чувствовал себя бессильным, испуганным — как уберечь свое чадо от мужчин, которые, точно волки, крадутся в ночи, чтобы схватить добычу?
— Рассказывай! — попросил он.
Зефира повторила свою историю: неизвестный мужчина напал сзади, так что его лица не было видно; и даже когда, обернувшись, посмотрела, не увидела его — будто смазанная картинка без носа и без глаз.
— У него были белые зубы, — прошептала она задумчиво. — Очень белые зубы…
Посмотрев на небо, пронизанное стеклянным сиянием уличного фонаря, девушка словно впала в забытье — необъяснимое, опасное забытье, которое охватило ее, как сильные мужские руки.
Она действительно искала отца, чтобы попросить у него шесть левов. Надо было уплатить учителю игры на гитаре за уроки. Он был пожилой человек, учеников принимал в большой комнате с двумя стульями и столом, покрытым скатертью с бахромой, касавшейся голых досок пола. Зефира устала ходить по стройке, не хотелось искать отца в самом дальнем цехе, куда, как ей сказали, пошел бригадир Стамен Юруков. Тут она встретила свою подругу Меглену — в новой дубленке и в ярко-красном берете. И началось хвастовство: и недавней свадьбой, и тем, что будет жить отдельно от родителей, занимая в доме целый этаж, и что продали старую автомашину, чтобы купить новую, а свадебное путешествие проведут в Пампорово, где будут кататься на лыжах… Зефира жадно слушала. «Уж эта Меглена, эта телка толстозадая! — подумала она вдруг. — Не очень-то шикарно будет она выглядеть в лыжных брюках. Но как ей повезло! Сумела вырваться из-под власти отца, а ведь всего на три года старше меня…»
— Он такой милый. Настоящий ученый, преподает биологию в хозтехникуме. Французский знает…
— Сколько ему лет? — перебила Зефира.
— Двадцать семь. А что? Пусть муж будет постарше, это ничего, а мой Камен, кроме всего прочего, такой душечка. Как обнимет — просто не знаешь…
Она хихикала, готовая до бесконечности превозносить достоинства своего мужа. Зефира сказала, что спешит, и свернула на темную прямую аллею, которая вела к автобусной остановке. «Счастливица! — продолжала она завидовать бывшей подруге. — Кончила только техникум, и дед у нее скотник, ходит еще в домотканых штанах. А жених, на тебе, говорит по-французски — может, даже за столом у себя будут разговаривать по-французски, как в фильмах…»
Остановившись, Зефира засмотрелась: вокруг фонаря кружились редкие мелкие снежинки, похожие на черных мошек, слепо летящих на огонь. Почувствовав их на своем лице — они были теплые и влажные на белой и холодной ее коже, — она протянула ладони, поймала и подержала их несколько мгновений. Капельки блестели, как слезинки. И вот тогда она ощутила горячую и грубую хватку и начала махать в воздухе руками, ужасаясь, что не может видеть лица человека, который на нее напал. Он бормотал ей в ухо какие-то слова на незнакомом языке, прерывисто дышал, словно всхлипывал. Она хотела закричать как можно громче, но только проглотила слюну и почувствовала себя абсолютно бессильной и безвольной. Почему она не издала ни звука, когда этот негодяй повалил ее и прижал к земле? Тяжелый, пахнущий потом, он прижимал ее все сильнее и что-то бормотал заплетающимся языком. Потом вдруг замолчал, с явным отвращением отвернулся и вскочил.
Зефира полежала еще немного на земле, одинокая и как бы обманутая. Поднялась, поправила юбку, осмотрелась. Запоздалый страх охватил ее — страх, смешанный со злобой и жаждой мести, — и она бросилась бежать по аллее.
Вдали маячил силуэт Климента Петрова.
Цанка Донева выросла в состоятельной семье. Отец ее работал трактористом. В пятнадцать лет ей надоели и дом и школа, и Цанка убежала с помощником своего отца, который был на десять лет старше ее. Он был сильным и добрым человеком, у них выросла хорошая дочь. Закончила техникум и быстро вышла замуж за шофера, непьющего, домоседа. Счастливая пара, они умели честно зарабатывать деньги, накопили на полезные вещи и на черные дни, которые рано или поздно приходят к человеку.
Цанка жила, занятая детьми и внуками, ловкая и неутомимая в свои сорок лет, точно девушка. Настал конец лету, созрела алыча — мягкая и сладкая, как мед, и в каждом доме достали большие медные котлы. Короткая пора пьянства огнем охватила все село, вспыхивало пламя старой вражды, отваливались болячки старых ран, полумертвые оживали, старики обретали крылья, считая, что жизнь цветет, а вовсе не вянет.
Цанка сварила плодовую ракию, крепкую и чистую, точно слеза, — она драла горло и била в ноги. Одна бутылка — гостинец детям, остальные оставила дома. Пусть будет…
Второго августа сидела на кухне и писала письмо зятю своему, Илии. Месяц назад отправила ему открытку, но жизнь процеживает каплю за каплей хорошее и плохое — домашние вести, все сельские новости, хозяйственные заботы, что было и что будет… Наверху написала: «Святой Илия» — святой этот был домашним покровителем, и она досаждала ему просьбами о здоровье и деньгах, словно старому опекуну, который только дает, а для себя ничего к не просит. Когда трудилась над буквами, чтобы были ровные да понятные, вошел муж. Цанка подала ему обед, а он вдруг налил себе ракии — никогда раньше такого не было. Выпил, что-то пробормотал и надел шапку. Она его проводила и, глядя вслед, подумала: «Хорош, хорош, шея вон какая…» Шея была сильная.
Заканчивая письмо, Цанка прислушалась: ветер, который дул все утро, успокоился, словно в капкан поймался. Ей как-то не по себе стало, страшно и одиноко… Вышла, повертелась, опять шмыгнула в кухню. Вещи, и стулья, и посуда уставились на нее с какой-то затаенной угрозой. Через пять минут прибежал мальчик… Она оглохла от ужаса, и лишь некоторые слова отрывисто метались в ее голове: Тодор сбил старую Гену на перекрестке, умерла, мужа вашего увезли… На газике.
Накинув на плечи пальто, Цанка медленно вышла — с непокрытой головой, в тапочках на босу ногу. Ее шатало, в глазах все крутилось.