Браконьеры

Через десять минут я вхожу в столовую, гладко выбритый и прибранный — как стиляга.

Марина ошалело глядит на меня. Она наверняка решила, что я сейчас заведу джип и ринусь в город. После расставания с Надей я ни разу еще не садился за руль.

— Ну что ты уставилась на меня? Дай поесть что-нибудь эдакое — царское! Беги наверх и возьми из буфета бутылку виски — из шефского фонда! Устроим сегодня вечером праздник! Если хочешь, соорудим и бар. А что, мы хуже других, что ли? Ты вот представь себе, что у тебя появилась возможность взлететь и подняться — ну, скажем, на семь километров вверх. И что ты оттуда увидишь? Проклятый Предел, Чистило и рожу своего мужа? Ну скажи, разве тебе не хочется увидеть огни, море огней — города, улицы, светящиеся рекламы, окна, витрины?.. И там миллионы людей живут своей жизнью и плюют на то, что мы двое гнием тут. Разве не так? А раз так — беги за бутылкой! И никакой второсортной ракии, слышишь? Будем пить виски за счет любимого шефа!

Марина продолжала смотреть на меня, проглотив язык от изумления, потом всплеснула руками и засмеялась:

— Ты, случайно, не слетел с катушек?

— Пока нет, но все может быть. Кроме того, у меня есть железный повод! Как узнаешь, в чем дело, сама голову потеряешь!

Та невольно схватилась за голову, расхохоталась и побежала на кухню. Через минуту передо мной на столе стояла «царская» еда: огромная миска тушеной фасоли и тарелка с солеными огурчиками. А Марина лихо повернулась и ринулась бегом на второй этаж. Я набросился с голоду на горячую вкусную фасоль, но при этом ни на секунду меня не покидала мысль о том, что вот сейчас я произведу «тонкий психологический эксперимент», выложу ей про нож и патроны, и как она к этому отнесется?..

Марина почему-то медлит, и я включаю транзистор. Батарейки к нему — ужасный дефицит, их приходится доставать с невероятными мучениями. Можно подумать, что это не паршивые батарейки, а по крайней мере атомные ракеты. Налегаю на огурчики и слушаю новости: что, где, когда произошло в мире, какие делегации и дипломаты прибыли к нам и кто их встречал, сколько мировых, европейских, межрегиональных и международных конференций, симпозиумов, встреч, семинаров, фестивалей и совещаний началось и закончилось в городах нашей страны. Я приятно удивлен из ряда вон выходящей новостью, что какая-то молочная ферма досрочно выполнила план по надою молока, умираю от смеха, слыша тупое объяснение неудач нашего футбола… А когда пошло сообщение о погоде, я готов был выключить транзистор, потому что метеорологи, как всегда, говорят только о Софии, а мы попадаем в «остальную часть страны», но на этот раз я навострил уши — «над всей страной обильные снегопады и метели, движение по многим дорогам и горным перевалам закрыто, сильный ветер вырывает с корнем деревья, опрокинуты опоры электропередачи».

Радиокомментатор берет интервью у какого-то начальника-путейца, и я чуть не падаю от смеха: он откровенно признается, что зима застала «их» врасплох (как будто мы живем на экваторе и сейчас не декабрь, а, как минимум, июнь!), но тут же обещает принять меры и преодолеть возникшие сложности…

Через полчаса возвращается Марина. Ее не узнать — хороша, как сказочная царевна! В позе манекенщицы она останавливается посреди столовой, глаза блестят, улыбка на все тридцать два зуба — падай на колени, и только. Да-а, с такой девчонкой где угодно не стыдно показаться… Но я не тороплюсь падать на колени, и Марина размахивает перед моим носом бутылкой виски.

— Мы празднуем или это одна болтовня?

— Празднуем, конечно! И музыку заведем, и сейчас бар устроим!

Марина взвизгивает от радости и кружится на месте. Платье развевается, и я вижу ее длинные, стройные, будто выточенные мастером, ноги… Вот проклятая девка, она, конечно же, соблазняет меня, и я это чувствую каждым мускулом своим. Хорошо, однако, что у меня нет этих мускулов в мозгу и я еще в состоянии рассуждать спокойно. Кроме того, я должен все время помнить: чтобы осуществить свой коварный план, я обязан вести себя непринужденно и весело. Конечно, я пока не собираюсь тащить ее в постель, но, с другой стороны, не дай бог второй раз оскорбить ее женское самолюбие! Как я тогда смогу задать ей вопрос, который не дает мне покоя целый день!

— А где музыка?

Она останавливается передо мной и ловкими нежными пальцами поправляет воротник моей рубашки.

— Беги за магом, тащи его сюда, а я сейчас создам здесь декорацию бара-ультра си!

Снова повернувшись, как в танце, и раздув легкое платье, Марина убежала. Я подбросил в камин несколько чурок, зажег три новых свечи, укрепил их на медном подсвечнике. Потом погасил электричество. Какой шикарной показалась мне наша столовая при мерцающем свете толстых витых свечей! Только из кухни пахло жареным луком, и этот резкий запах нарушал иллюзию. Еще одна идея осенила меня — я бросил к камину старую медвежью шкуру. В последний раз мы лежали на ней с Надей — и черной пантерой. Глядели на желтые язычки огня, молчали. Я еще не знал тогда, что это последняя наша ночь. Когда пробило двенадцать, у камина появилась пантера. Она лениво потянулась, зевнула и бесшумно легла между нами. Впервые пантера нас разделила — но и на это я тогда не обратил внимания, идиот. На другой день я возвращался с Предела и увидел Надю верхом на пантере у водохранилища… Платье на женщине вздулось от ветра, и я зажмурился — так ослепительно сияла ее белая кожа на черной шкуре зверя. Я осторожно уложил Надю в траву, пахнущую мятой. Пантера многозначительно кашлянула, поглядела на меня как-то особенно и, взмахнув хвостом — будто ей все это безразлично, — бросилась к подножию Старцев догонять огромных пестрых бабочек (совсем как кошка-фантазерка!).

Пантера сопровождала нас каждый вечер, пока Надя жила у меня на базе, но (удивительно деликатное животное) никогда не вскакивала на освещенный луной подоконник прежде, чем мы не вычерпаем до дна желания и нежность…

Да, все это было так давно, мне кажется — прошло уже тысяча лет… Теперь пантера редко навещает меня, иногда она пробирается в мои сны, стоит передо мной, уставится своими огненными зеницами и смотрит, смотрит… Интересно — моя жизнь изменилась бы, если бы я мог ее застрелить?..

В этот день мы любили друг друга в последний раз. Уверен — всю жизнь я буду помнить с предельной точностью каждую миллионную долю каждого мгновения этого последнего дня. Я лежал на спине, глядел в бездонное небо над Пределом и чувствовал рядом теплое благоуханное тело Нади. Она прислонилась ко мне с закрытыми глазами, подложила ладонь под правую щеку и заснула. Позади было сумасшествие ночи, она устала и спала тихо, я почти не слышал ее дыхания. Надя единственная в мире женщина, спящая так трогательно, беспомощно, как ребенок. Я сделал это открытие давно, и это наполнило мою душу еще большей — до слез — нежностью к ней. Мне очень захотелось курить, но я отбросил эту мысль — главное, не двигаться. Между высокими светлыми верхушками Старцев пробрался к нам легкий ветер, он пах чистотой и теплом. Я очень осторожно повернулся в Надину сторону (не разбудить бы ее), еще осторожнее положил руку на ее густые темно-русые волосы, мягкие, как ласковая морская волна. Потом едва-едва коснулся ее маленького прозрачного уха, потрогал губами золотистый пушок на детской тонкой шее — и тут она проснулась. Она входила в реальность сразу, без всяких переходов — просто открывала глаза, улыбалась и продолжала жить. Для нее сон был не чем иным, как детской хитростью — на одно мгновение, всего на одно мгновение опустить и снова поднять веки…

Она повернулась и обняла меня за плечи. Тело у нее было такое легкое и гибкое, что я совсем не чувствовал его тяжести. Ей передалось, видно, мое возбуждение, она слегка облизала губы, прерывисто вздохнула и позволила мне взять ее. Когда это происходило между нами, я вместе с нежностью всегда испытывал страх — такой хрупкой она казалась. Я никогда не позволял себе впасть в неукротимое безумие и дать волю жеребячьему бешенству. Иной раз создавалось впечатление, что она обладает мною, а не наоборот, и от этого я был еще более счастлив и еще сильнее любил ее… Потом мы тихо, без сил лежали рядом, и именно тогда, когда я решил, что Надя снова заснула, она встала, поглядела на меня со странной грустью и что-то сказала. Я не понял слов, потому что глядел восхищенно на ее тело, светящееся сквозь материю платья, которую пронизывало солнце. Промелькнул миг или прошла вечность, она снова повторила какие-то слова, глаза ее расширились от заполнившей их влаги и выражения ужасной тоски, она повернулась и побежала к базе.