Страница 17 из 26
В течение января океан оставался довольно спокойным, и мы изрядно продвинулись вперед, но затем, одним вечером, шторм и ветер без какого-либо предупреждения взвинтили себя до жуткого гнева, и через час волны подбрасывали наш корабль, что твою тряпичную куколку, и всю команду призвали наверх, дабы она помогла ему благополучно пройти сквозь бурю. По счастью, мой желудок уже успел свыкнуться с движениями океанских валов, и упасть в смертоносный обморок я не боялся, однако шторм в тот вечер разразился столь яростный, что я опасался, как бы ветер не сорвал нас, всех до единого вместе с кораблем, с волн и не перевернул вверх тормашками.
Я совершил серьезную ошибку, выбравшись на палубу, когда буря была в самом разгаре. Едва только выставив голову в тамошнюю катавасию, я ощутил лицом полную силу дождя, града и снежной крупы, все это взялось за мои миловидные черты с такой яростью, что я подумал: сейчас они мне кровь пустят. Вокруг метались взад и вперед моряки, они тянули за канаты, изменяя положение парусов, перебрасываясь короткими фразами, исполняя свои обязанности, ни одна из которых мне, ничего в морском деле не смыслившему, понятной не была. Я обернулся, чтобы взглянуть на люк, из которого вылез, но едва-едва смог открыть глаза настолько, чтобы его различить. Сверху донесся громкий крик, я поднял голову и увидел палубного матроса – я уже знал, кто это такой, Томас Беркетт, – который соскользнул по фок-брамселю, парусу, занимающему на мачте место сразу под фор-бомбрамселем, и едва не заскользил дальше, по фор-марселю и самому фоку, чтобы сорваться оттуда на палубу, о которую он наверняка раскроил бы черепушку, вывалив ее содержимое наружу, точно разбитый арбуз. На его счастье, он успел вцепиться одной рукой в оттяжку и болтался на ней туда-сюда, как наказанный каторжник, пока не нащупал ступней натянутый канат и не встал на него, после чего ему удалось снова подняться в безопасное место. Но меня от этого зрелища чуть наизнанку не вывернуло.
За прошедшие дни я понемногу осваивался с устройством корабля, изучая его по плану, прикрепленному к стене в каюте капитана Блая. «Баунти» был судном трехмачтовым, фок- и грот-мачты несли по четыре паруса: бом-брамсель, брамсель, марсель и фок (или грот). Ближняя к корме корабля бизань-мачта несла лишь три первые. Между фок-мачтой и бушпритом были закреплены один перед другим еще два паруса – кливер и фор-стень-стаксель, а к бизань-мачте крепился спенкер, который направлял ход корабля, помогая рулю. Конечно, я еще не знал, как все они используются для управления кораблем, как ведут нас сквозь бури наподобие той, с которой мы сражались теперь, но дал себе слово, что на протяжении всего плавания буду учиться и стану моряком более опытным, чем предполагало мое нынешнее положение в команде.
– Тернстайл! – воскликнул капитан Блай, в самый разгар шторма возвращавшийся к себе в каюту, – форма его промокла насквозь, и я подумал, что так недолго и инфлюэнцу подхватить. (Один мальчик в заведении мистера Льюиса как-то подцепил эту хворь, и его, чтобы он не перезаразил всех нас, без церемоний выставили на улицу. Он был моим близким другом – год, если не больше, мы с ним спали в одной постели, – но после того я никогда его больше не видел. Я слышал, что он приказал долго жить, однако доказательств тому не имею.) На ходу капитан, чтобы сохранить равновесие, упирался ладонями в стены коридора, поскольку «Баунти» бросало то вверх, то вниз, то влево, то вправо, да с такой силой, что, клянусь, я чувствовал, как мой желудок отрывается от всего прочего тела, чтобы начать самостоятельную жизнь и карьеру. – Какого черта ты тут делаешь?
– Капитан, – сказал я, вскакивая на ноги, поскольку до этой минуты сидел в углу около моей койки, также упираясь руками в стены, а ногами в пол. – Что с нами происходит? Мы гибнем?
– Не будь ослом, мальчик, – резко ответил он. – Я видывал ночи и похуже. Эта, помилуй Бог, еще тихая. Держись и выкажи хоть немного храбрости, не то я переодену тебя в платьице и переименую в Мэри.
Я выпрямился, вовсе не желая, чтобы капитан счел меня трусом, и попытался войти следом за ним в каюту, но качка и донесшиеся сверху смятенные вопли задержали меня.
– Иисус Христос страдающий! – возопил я, с перепугу забыв свое место. – Что там такое? Какое-то несчастье в команде?
– В команде? – переспросил он и, нахмурив брови, повернулся ко мне: – Никакого несчастья в команде не случилось, мальчик, и я попросил бы тебя не употреблять в этой каюте имя Спасителя всуе. Почему ты задал такой вопрос?
– Но эти вопли, – сказал я, и, не сомневаюсь, лицо мое выражало в эти мгновения презренный ужас. – Вы разве не слышите? Может быть, там люди падают за борт и скоро некому будет управлять кораблем. Разве не должны мы помочь им? Или хотя бы послать кого-то на помощь?
Пока я произносил это, огромная волна ударила в оконце каюты, да с такой силой, что я едва не упал – в обморок. Капитан же просто взглянул в ту сторону – так, точно волна была просто докукой, мухой, которую он мог отогнать от себя взмахом руки.
– Это не людские крики, чертов ты дурень, – сказал он. – Боже милостивый, мальчик, ты не распознаешь голос ветра? Он проносится над палубой, бросая нам вызов, проверяя, хватит ли у нас отваги идти дальше. Эти вопли – его боевой клич! Рев – его сила! Ты все еще ничего не знаешь о море? – Капитан покачал головой и взглянул на меня так, точно я был жутким олухом, а он мучеником, вынужденным терпеть мое присутствие. – Разве моряки этого корабля, – продолжал он, – моего корабля, станут вопить от страха? Им и без того работы хватает. Да и тебе, мальчик, стоило бы делом заняться, а потому иди выполняй свои обязанности, пока я не дал тебе настоящий повод для воплей. Мне нужен кипяток для чая, немедленно.
– Есть, капитан, – сказал я, но задержался ненадолго, наблюдая за тем, как он снимает с полки карты и развертывает их, прижимая, чтобы они не свернулись, тяжестями по углам.
– Ну же, Тернстайл! – рявкнул он. – Вода на троих, если ты не против.
Я побежал в камбуз, надеясь найти там мистера Холла, но не нашел; я уж потом обнаружил, что в минуты, подобные этим, почти каждого члена команды следует искать на палубе, где он помогает попыткам удержать корабль на плаву. В трюме остаются лишь очень немногие. Я был одним из них, поскольку ни пользы, ни радости никому принести не мог. Другим человеком, избегавшим, как я заметил, тяжелой работы, был судовой хирург доктор Хагген, который никогда не появлялся на палубе в трудные часы, но вечно отыскивал для себя неотложное дело в наиболее безопасной части судна, трусливый прохвост.
Вернувшись в каюту с чайником и чаем, я увидел там капитана, который просматривал, пользуясь лупой, карты, между тем как штурман, мистер Фрейер, и его помощник, мистер Кристиан, наблюдали за ним. На этих двоих стоило посмотреть, будьте уверены, – на первого с лицом красным и встревоженным, старавшегося, чтобы каждое его слово было услышано, и на второго, который выглядел так, словно он только что выбрался из воды и теперь озабочен состоянием своей прически, а о том, что нам грозит какая-то там опасность, вовсе и не думает. Собственно говоря, когда я вошел в каюту, он проверял на предмет чистоты свои ногти. Красивый был малый, этого у него не отнимешь.
– Капитан, мы не можем бороться с таким штормом и дальше, – говорил при моем появлении мистер Фрейер. – Волны слишком велики, палуба почти уходит под воду. Надо ложиться в дрейф.
– В дрейф? – вскричал мистер Блай, отрываясь от карты и встряхивая головой. – В дрейф? – проревел он. – Немыслимо, сэр! Пока «Баунти» командую я, он дрейфовать не будет! Мы идем под ветром!
– Без плавучего якоря, сэр? – спросил мистер Фрейер, расширив глаза. – Разумно ли это?
Я в то время ничего не ведал о том, как хорошо помогает плавучий якорь судну не черпать воду кормой, но само это название звучало внушительно, и мне стало жаль, что у нас нет такой штуки.
– Да, мистер Фрейер, – стоял на своем капитан. – Без плавучего якоря.