Страница 3 из 9
Он так и поступил, только прежде поднялся, смешно воздел вверх и в стороны длинные худые руки, изо всех сил, от души потянулся, шагнул к высокому под низким потолком окну, толкнул; крутнувшись на оси, окно распахнулось. Издательский корпус стоял в возвышенной части города, к тому же одиннадцатый этаж, - и на табачный угар набросился почти свежий здесь, вверху, воздух зарождающейся ночи. Легче стало дышать, и на сердце полегчало; а еще раньше па настроение ухитрился с необъяснимой благотворностью повлиять Радий Кварк. Озадаченно отметив и признав неоспоримость последнего факта, редактор охватил взглядом заоконную панораму.
Большой, особенно за последние полтора-два десятилетия разросшийся город исподволь, как человек, высвобождался из тисков напряженного ритма недели и лишь на исходе первого выходного дня научился отдыхать. Сейчас он умиротворенно нежился под освежающим душем из легкомысленных вечерних огней, обрывков льющихся из окон мелодий, расслабленно-неторопливого, тем самым контрастирующего с нервозным дневным, шелеста автомобильных шин, из смутного, приглушенного шепота дождя, каплями в котором были людские голоса. Смазанное на горизонте электрическое зарево кощунственно обесцвечивало живой блеск звезд - нонсенс, неприятный парадокс, иллюстрация жалкой искаженности нашего мировосприятия... Прислушавшись к грустному умозаключению, редактор взглянул на звезды пристальнее, внимательнее, даже запрокинул голову, - и, освобожденные от подавляющего эффекта искусственных световых помех, они ожили, сделались крупнее, заблистали ярко, чисто, свежо... "А ведь черт знает, что там на самом деле!" - с давно не напоминавшей о себе юношеской горячностью мысленно воскликнул он. Вернулся к столу и начал читать рассказ с начала. Вот что в нем было.
Город Утилиборг не случайно носил свое серое, как груда старого тряпья, имя. Его обитателей не интересовало ничто, кроме наживы, стремления разбогатеть, желания иметь побольше вещей - в широком смысле этого самого дорогого их сердцу слова; а те, что уже были богаты, старались заполучить еще больше. Все окружающее они воспринимали с одной точки зрения:
нельзя ли тут чем-либо поживиться?.. Латинское "utilitas" переводится как "польза", "выгода".
Утилиборжцы беззастенчиво обманывали приезжих, имевших глупость их посетить, а когда сами бывали в гостях, то ловко обирали доверчивых гостеприимных хозяев; подсовывали заведомую дрянь, отправляя товары почтой, и норовили всучить фальшивые деньги за хорошие, добротные вещи, которые присылались в город по их заявкам. Если в силу каких-нибудь обстоятельств временно было невозможно обмануть чужого, они обманывали друг друга. Но главный их порок состоял все-таки не в патологической склонности к воровству, обману, вообще жульничеству, а в самой неутолимой жажде накопительства. Во-первых, она по природе своей низменна и потому может толкнуть человека на любую низость; во-вторых, будучи доминирующей потребностью, смыслом существования, делает его абсолютно невосприимчивым к ценностям духовным.
Чего стоила первейшая заповедь утилиборжцев (наверное, правомерно сказать и попросту - утилитаристов): "Сколько бы ни имел, стремись иметь больше!" Когда у многотысячного населения целого города такое - одно на всех жизненное кредо, люди неизбежно обречены на тотальное удручающее безличие. Так и было. Даже имена граждан Утилиборга отражали признаки всего двух видов: чисто внешние (Толстый, Косой, Волосатый, Коротконогий, Бородавчатый и т. д.) или же указывающие на род деятельности; так сказать, профессию Спекулянт, Шулер, Специалист-по-тяжбам, Взяточник, Мастер-мелких-афер... Характерная деталь: имени предшествовало словечко "Ути", обратиться к горожанину без данной приставки значило оскорбить его, и это лишний раз показывает, что накопители не только не стыдились своей позорной сущности, а, напротив, гордились ею...
Невольно увлекшийся редактор прочитал дальше вслух: "...И хватит с меня, противно описывать это мерзопакостное сборище субъектов, пораженных вирусом стяжательства, безнадежно больных вещизмом, озабоченных, стремлением к сиюминутной пользе и потому не способных заглянуть дальше собственного носа! Читателю, которому подобная игра воображения может доставить удовольствие, предоставляется право самому обогатить отвратительную картину дополнительными штрихами. Возможности здесь поистине неограниченные: накопительство есть крайняя степень проявления бездуховности, идеальная форма ее выражения, так как чревата самыми уродливыми и далеко ведущими последствиями. Неудивительно, что именно природу, натуру обитателей Утилиборга имел в виду Агр Экспансий, выражая уверенность в успехе акции "Порабощение". Гераклит Эфесский, древний философ-диалектик, произнес вещие слова: "Не лучше было бы людям, если бы исполнялось все, чего они желают". Он, правда, мягко выразился. Существует грань, за которой доступность желаемого становится губительной..."
Великодушно простив Радию излишнюю публицистичность и некоторые погрешности стиля, редактор солидарно подумал: "А что? Все правильно! Мы в нашем голодном детстве липучей карамельке радовались, сегодняшний же двенадцатилетний потребитель получает от мамаши ко дню рождения сверкающий "Шарп", купленный на чеки... Адекватно ли качество звучания первоклассного магнитофона уровню внушаемых при этом гражданских - да что там! - просто человеческих качеств?.. Я не апологет аскетизма, однако это не считаю нормальным - вот так!" В памяти воскрес злой вопрос встреченного через много лет одноклассника: "Почему я должен покупать баклажаны на рынке за два рубля кило, а ты в своем спецмагазине - за двадцать копеек?" Пришлось отшучиваться в том смысле, что к баклажанам у него идиосинкразия, но чувство вины и стыда кольнуло тогда и, оказывается, осталось, раз вот теперь вспомнил... Между тем он почти не пользовался тем магазином; возможно, вследствие непритязательности, привычки довольствоваться необходимым, да и много ли надо одинокому пожилому человеку... А вот сын и особенно невестка частенько ненавязчиво намекали: хорошо бы что- нибудь взять для малыша - и приходилось брать. Он пообещал мстительно: как уйду на пенсию... Внутренне встряхнувшись, вернулся к "Троянскому коню" и дальше перечитывал его с карандашом в руке - вычеркивал, правил, переставлял абзацы, не отдавая себе отчета в этом, а когда заметил, то с недоумением уставился на подчинившуюся профессиональной привычке руку. Зачем?.. Нет, конечно, рассказ не для печати - во всяком случае, для его газеты он явно не годится.