Страница 65 из 102
Я отвечаю, что с удовольствием. Перекинул сумку с инструментами на другое плечо и подхватил ее кошелку. Пошли мы рядом, она еле волочит свои ножищи. Потом спрашивает:
— А где Филомена?
— А где же ей быть? — отвечаю. — Дома.
— Ах, дома, — говорит она, наклонив голову. — Понятно…
Я спрашиваю просто так, для разговора:
— А почему «понятно»?
— А она:
— Понятно… Эх, бедняжка ты мой!
Мне это показалось что-то подозрительным. Я подождал немного и опять спрашиваю:
— А почему же я бедняжка?
— А потому, что жаль мне тебя, — говорит старая карга, глядя в сторону.
— Это как же понимать?
— А так, что нынче не то, что в старину… Женщины не такие стали, как в мое время.
— Почему?
— В мое время мужчина мог спокойно оставить жену дома. Какой оставил, такой и нашел. А теперь…
— А теперь?
— Теперь не так… Ну довольно… Дай мне кошелку. Спасибо.
Все удовольствие этого славного утра было мне отравлено. Я тяну к себе кошелку и говорю:
— Не отдам, пока вы мне не объясните… При чем тут Филомена?
— Я ничего не знаю, — говорит она,- но предупредить не мешает.
— Да в конце концов, — кричу, — что такое сделала Филомена?!
— Спроси у Адальджизы, — ответила она и, вырвав кошелку, засеменила прочь в своей длинной накидке, да так резво, как я и ожидать не мог.
Ну, я решил, что не стоит сейчас идти в мастерскую, и отправился обратно — искать Адальджизу. К счастью, она тоже живет на виа деи Коронари. До того как я встретил Филомену, мы с Адальджизой были помолвлены. Она осталась в девушках, и я заподозрил, что эту историю с Филоменой выдумала именно она. Я поднялся на пятый этаж и сильно застучал кулаком, так что чуть-чуть не попал ей по лицу, когда она внезапно открыла дверь. У нее были засучены рукава, в руках половая щетка. Спрашивает меня очень сухо:
— Тебе что, Джино?
Адальджиза — миловидная девушка среднего роста. Только голова у нее немного великовата и подбородок уж очень вперед выдается. Из-за этого подбородка ее и прозвали «Щелкунчиком». Но этого ей говорить не следует. А я от злости как раз и выпалил:
— Это ты, Щелкунчик, всюду болтаешь, будто, пока я сижу в мастерской, Филомена невесть чем дома занимается?
Она на меня посмотрела взбешенная и говорит:
— Ты свою Филомену хотел — ты ее и получил.
Я шагнул вперед и схватил ее за руку, но сейчас же отпустил, потому что она на меня как-то нежно посмотрела. Говорю ей:
— Так, значит, это ты выдумала?
— Нет, не я… А я за что купила, за то и продаю.
— А кто тебе сказал?
— Джаннина.
Я ничего не ответил и повернулся, чтоб уйти. Но она меня удержала и говорит вызывающе:
— Не смей меня звать Щелкунчиком!
— А что, разве у тебя не щелкушка вместо подбородка? — отвечаю я, выдергивая руку и сбегая вниз по лестнице через три ступеньки.
— Лучше иметь щелкушку, чем рога! — кричит она, перегнувшись через перила.
Тут уж мне стало совсем не по себе. Мне казалось просто невероятным, чтоб Филомена мне изменила: ведь за те три года, что мы женаты, я от нее ничего, кроме ласки да нежностей, не видел. Но смотри, что за штука ревность: после разговора с Федэ и Адальджизой именно эти нежности мне вдруг представились доказательством измены.
Джаннина работает кассиршей в баре по соседству — все тут же на нашей виз деи Коронари. Джаннина — бесцветная блондинка, у нее гладкие волосы и голубые, словно фарфоровые, глаза. Спокойная, медлительная, рассудительная такая. Я подошел к кассе и говорю шепотом:
— Скажи-ка, это ты выдумала, что Филомена принимает гостей, когда меня дома нет?
В этот момент Джаннина обслуживала клиента. Она не спеша потыкала пальцем в клавиши кассы, выбила чек, негромко повторила заказ: «Два кофе» и наконец спокойно спрашивает:
— Что ты говоришь, Джино?
Я повторил свой вопрос. Она дала клиенту сдачу и отвечает:
— Помилуй, Джино, неужели я могу выдумать такую вещь про Филомену, мою лучшую подругу?
— Что ж, Адальджизе приснилось, что ли?
— Нет, — поправилась она, — нет, не приснилось… Но я этого не выдумывала, я только повторила!
— Что и говорить, хорошая подруга, — не вытерпел я.
— Но я ведь добавила, что я этому не верю… Этого тебе, конечно, Адальджиза не передала?
— Ну, а тебе-то кто наболтал?
— Винченцина… Она нарочно пришла из прачечной, чтобы мне рассказать…
Я вышел не простившись и направился прямо в прачечную.
Еще с улицы я увидел Винченцину, которая гладила, стоя у стола, нажимая на утюг обеими руками. Винченцина — миниатюрная девушка с лукавой кошачьей мордочкой, смуглая и очень живая. Я знаю, что нравлюсь ей, и действительно, едва я поманил ее пальцем, как она бросила утюг и выскочила наружу.
— Джино, как приятно тебя видеть! — говорит она обрадованно.
— Ведьма, — говорю я ей,- это ты всюду болтаешь, что, пока я сижу в мастерской, Филомена принимает дома мужчин?
Она, видно, не такого разговора ожидала; засунула руки в карманы передника, покачивается и спрашивает насмешливо:
— А тебе это не нравится?
— Отвечай, — настаиваю я, — это ты выдумала такую гнусность?
— Ух, какой ты ревнивый! — говорит она, пожимая плечами. — А что ж тут такого? Неужели женщине нельзя пять минут поболтать с дружком?
— Значит, это ты! Ты!
— Слушай, мне тебя просто жаль, — говорит эта гадюка. — Какое мне дело до твоей жены? Ничего я не выдумывала. Мне это сказала Аньезе, она знает и его имя…
— Как его зовут?
— Это ты у нее спроси.
Теперь-то я был уверен, что Филомена мне изменяет: уж и имя всем известно! «Хорошо, что у меня в сумке ни одного тяжелого инструмента, думаю, — не то бы я сгоряча, чего доброго, мог и убить ее». Нет, никак это у меня в голове не укладывается: Филомена, моя жена, — с другим…
Я вошел в табачную лавочку отца Аньезе, где она торговала сигаретами, и бросил на прилавок деньги.
— Пару «Национальных», — говорю.
Аньезе — девчонка лет семнадцати, с копной курчавых жестких волос. У нее толстое бледное лицо, вечно обсыпанное розовой пудрой, а глаза черные, как ягоды лавровишни. Ее на виа деи Коронари все знают. Мне, как и всем прочим, было известно, что она ужас до чего жадная и готова душу продать за деньги. Дает она мне сигареты, а я наклонился к ней и говорю:
— Ну-ка, скажи, как его зовут?
— Кого? — спрашивает она удивленно.
— Дружка моей жены.
Она посмотрела на меня испуганно — у меня, наверное, была в этот момент препротивная физиономия — и говорит:
— Я ничего не знаю.
Я выдавил улыбку.
— Да ну, скажи мне… Всем уж известно, один только я не знаю.
Она посмотрела на меня пристально и покачала головой. Тогда я добавил:
— Смотри-ка, если ты мне скажешь, то получишь вот это,- и вытащил из кармана тысячу лир, что заработал утром.
При виде денег она так заволновалась, словно я заговорил с ней о любви. Губы у нее задрожали, она осмотрелась вокруг, схватила деньги и говорит тихонько:
— Марио…
— Откуда ты узнала?
— От твоей привратницы.
Значит, это была правда! Я, как в игре «холодно — жарко», дошел до своего дома, значит, скоро доберусь и до квартиры. Я выскочил из табачной и побежал домой; мы живем совсем рядом, через несколько подъездов. На бегу я повторял «Марио, Марио…», и от этого имени все Марио, каких я знал, завертелись у меня в голове: Марио — молочник, Марио — столяр, Марио продавец фруктов, Марио, который был в солдатах, а теперь безработный, Марио — сын колбасника, Марио, Марио, Марио… В Риме, наверное, миллион Марио, а на виа деи Коронари их добрая сотня наберется.
Я влетел в подъезд нашего дома — и прямиком в каморку привратницы. Она у нас старая и усатая, как Федэ. Смотрю: сидит у жаровни и перебирает салат. Я спрашиваю ее в упор:
— Скажите, это вы выдумали, что Филомена в мое отсутствие принимает какого-то Марио?
Она отвечает сердито:
— Никто ничего не выдумывает! Мне твоя жена сама сказала.