Страница 53 из 102
Это вмешательство разозлило меня больше, чем нахальное обращение молодого человека. Девушка, увидя ключ, вскрикнула, но я сказал ей вежливо, — я умею быть вежливым, когда захочу:
— Синьорина, не слушайте его — он дурак… Не бойтесь, вам никакого зла не сделают… Отойдите вон в тот угол, не мешайте нам… А ты убери эту железку. — Потом я обратился к мужчине: — Ну, живо, раскошеливайся!
Надо сказать, что этот юноша, хоть рожа у него и была препротивная, не трусил и даже в тот момент, когда я ткнул ему пистолет в брюхо, не выказал страха. Он полез в карман и вытащил бумажник.
— Вот бумажник, — говорит.
Кладя его себе в карман, я убедился на ощупь, что денег в нем немного.
— Теперь давай часы.
Он снял с руки часы и протянул мне:
— Вот часы.
Часы были металлические, недорогие.
— Теперь, — говорю, — отдай вечную ручку.
Он вынул ручку.
— Вот ручка.
Ручка была хорошая: американская, с закрытым пером и капилляром.
Теперь с него нечего было больше взять. Нечего, за исключением этих чудесных новых ботинок, которые мне с самого начала понравились. Он говорит насмешливо:
— Еще что-нибудь хотите?
А я решительно:
— Да. Снимай ботинки!
На этот раз он запротестовал:
— Нет, ботинки не отдам.
Тут уж я не мог удержаться. С первой же минуты меня так и подмывало заехать в эту толстую, противную рожу; хотелось посмотреть, какое это произведет впечатление и на меня и на него. Я говорю:
— А ну, снимай ботинки… Не валяй дурака. — И свободной рукой легонько стукнул его по физиономии. Он побагровел, потом побледнел и, вижу: вот-вот на меня бросится. Но, к счастью, девушка закричала ему из своего угла:
— Джино, Джино, отдай им все, что они хотят!
Он до крови закусил губу, пристально поглядел мне в глаза и сказал:
— Хорошо же.
И опустил голову. Потом наклонился и принялся расшнуровывать ботинки. Он стащил их один за другим и, прежде чем отдать мне, оглядел с сожалением: они, видно, и ему нравились.
Босиком он был совсем маленький, даже ниже Лоруссо, и я понял, почему он купил себе ботинки на такой толстой подошве.
Тут-то и произошло недоразумение… Он, стоя в носках, спросил:
— Чего ты теперь хочешь? Может, рубашку снять?
Я с ботинками в руке собирался ответить, что с меня довольно, как вдруг что-то пощекотало мой лоб.
Это был маленький паучок, спустившийся на своей нити с потолка; я его сразу же увидел. Я поднес руку ко лбу, чтоб смахнуть его, а этот дурень Лоруссо решил, что я подаю ему знак, взмахнул ключом да как хватит сзади мужчину по голове. Удар был сильный и глухой, словно стукнули по кирпичу. Тот сразу повалился на меня, обхватывая меня, словно пьяный, а потом рухнул на землю, запрокинув лицо и закатив глаза, так что видны были одни белки. Девушка пронзительно взвизгнула и кинулась к нему, зовя его по имени, а он неподвижно лежал на земле…
Чтобы понять, каким идиотом был Лоруссо, достаточно сказать, что в этой кутерьме он снова занес свой ключ — над головой девушки, стоящей на коленях, взглядом спрашивая меня, проделать ли и с ней такую же штуку, как с ее дружком.
— Ты спятил, что ли! — заорал я. — Пошли скорей отсюда!
И мы выскочили наружу.
Когда мы добрались до аллеи, я сказал Лоруссо:
— Ну, теперь иди медленно, как будто гуляешь. Ты сегодня достаточно глупостей наделал.
Он замедлил шаг, и я на ходу рассовал ботинки по карманам плаща.
Потом обратился к Лоруссо:
— Бесполезно говорить тебе, что ты кретин… Чего это тебе взбрело в голову ударить его?
Он посмотрел на меня и отвечает:
— Ты же мне дал знак.
— Да какой там знак! Мне паук на лоб спустился.
— А я откуда мог знать? Ты мне дал знак.
В этот момент мне хотелось придушить его. Я говорю в бешенстве:
— Ты настоящий идиот… Ведь ты, наверно, убил его.
Тут он стал протестовать, словно я на него клевету взвел:
— Нет… я его стукнул обратной стороной… Там нет острого… Если бы я хотел его убить, то стукнул бы острым.
Я ничего не сказал, потому что весь кипел от ярости, и лицо у меня до того дергалось от тика, что я стал придерживать щеки рукой.
А Лоруссо говорит:
— Видел ты, какая красивая девушка… Мне так и хотелось сказать ей: ну же, красотка, пойдем со мной, красотка… Может быть, она и согласилась бы… Жаль, что я не попробовал…
Он шел, довольный собой, и так и пыжился. Потом он пустился рассказывать, как ему хотелось побыть с девушкой и как бы это у него вышло. Наконец я сказал ему:
— Знаешь что, заткни свою противную глотку… иначе я за себя не ручаюсь.
Он замолчал, и мы молча прошли по площади Фламинио, вдоль набережной, перешли мост и добрались до площади Либерта. Там под деревьями есть скамеечки; площадь была пустынной, и с Тибра тянул туман.
— Посидим тут немного, — говорю я… — Посмотрим, сколько мы взяли. А кроме того, я хочу примерить ботинки.
Присели мы на скамейку, и я первым делом открыл бумажник. Оказалось в нем всего две тысячи лир, и мы их поделили поровну. Потом я говорю Лоруссо:
— Тебе по-настоящему ничего бы не полагалось… Но я человек справедливый… Я тебе отдам бумажник и часы, а себе возьму ботинки и ручку… Согласен?
Он сейчас же запротестовал:
— Вовсе не согласен… Что это за дележка? Где ж тут половина?
— Но ведь ты наделал глупостей, — говорю я раздраженно, — и должен поплатиться за это.
Словом, мы немного поспорили, но в конце концов согласились на том, что я оставлю себе ботинки, а он получит бумажник, ручку и часы.
Я ему говорю:
— На что тебе ручка? Ты ведь и имени своего подписать не умеешь…
— К твоему сведению, — отвечает, — я умею и читать и писать — я три класса кончил… А к тому же такую ручку у меня всегда купят на площади Колонна.
Я уступил ему только потому, что не мог дождаться, когда, наконец, скину свои старые ботинки; кроме того, я устал с ним ссориться, и у меня начались даже нервные колики в желудке. Снял я, значит, свои ботинки и примерил новые. И тут оказалось, что они мне малы! А уж известно, что все можно поправить, кроме ботинок, которые тебе не лезут.
Я говорю Лоруссо:
— Смотри-ка, эти ботинки мне малы… Они как раз на твою ногу… Давай поменяемся… Ты мне дай свои — ведь они тебе велики, а я тебе отдам эти… Они красивей и поновее твоих.
Он тут как засвистит с презрением и отвечает:
— Эх, бедняга!.. Пусть уж я кретин, как ты говоришь, но не до такой степени.
— Что ты хочешь сказать?
— А то, что время ложиться спать.
Он гордо посмотрел на часы того парня и добавил:
— На моих часах половина двенадцатого… а на твоих?
Я ему ничего не ответил, снова засунул ботинки в карманы плаща и пошел за ним.
Сели мы в трамвай, а меня так и грызло сознание своей неудачливости; я все думал, какой дурак Лоруссо и как мне добиться, чтобы он все-таки обменял мне ботинки. Когда мы вышли из трамвая в нашем квартале, я снова пристал к нему и наконец, видя, что на него никакие доводы не действуют, стал просто умолять:
— Лоруссо, для меня эти ботинки — вся жизнь… Без ботинок я больше не могу жить на свете… Если не хочешь сделать этого ради меня, сделай хоть ради бога.
Мы были на пустынной улице в районе Сан-Джованни. Он остановился под фонарем и начал выставлять свои ноги нарочно, чтоб позлить меня:
— Хороши мои ботиночки?.. Завидно тебе, а? Нечего ко мне приставать… Все равно тебе не отдам. — А потом начал распевать: — Трам-там-там, не получишь — не отдам.
Одним словом, он еще меня дразнил… Я прикусил губу и поклялся мысленно, что если бы была у меня сейчас пуля в пистолете, я убил бы его, и не столько за ботинки, а потому, что больше не было моего терпения.
Так мы добрались до подвала, где ночевали, и постучали в окошечко; швейцар, как всегда ворча, открыл нам, и мы спустились вниз. В подвале стояло пять коек: на трех спали швейцар и двое его сыновей, парней нашего возраста, а на двух других — мы с Лоруссо. Швейцар взял с нас деньги вперед, потушил свет и пошел спать, мы в темноте добрались до коек и тоже улеглись. Но я, укрывшись своим легоньким одеяльцем, все продолжал думать о ботинках и наконец придумал, Лоруссо спал не раздеваясь, но я знал, что ботинки он снимает и ставит на пол между нашими двумя койками. Я решил, что потихоньку встану в темноте, надену его ботинки, оставлю ему свои, а потом удеру отсюда, прикинувшись, будто иду в уборную, которая была снаружи, у входа в подвал. Это было бы хорошо еще и потому, что если Лоруссо и в самом деле пришиб того человека в оранжерее, то мне опасно было оставаться с ним вместе. Лоруссо моей фамилии не знал, звал меня всегда только по имени, и если его арестуют, он не сможет сказать, кто я такой.