Страница 46 из 102
— Что с тобой… ты с ума спятил?
— Говорю тебе, пиши: я — пень, надоедливый и докучный… Пиши, пиши.
Послышался громкий смех и даже свистки. Пеппино с записной книжкой в руке стоял словно потерянный. Я добавил:
— А теперь садись в свою машину и убирайся отсюда.
На этот раз он послушался, сел в машину и поспешно
уехал. Собравшаяся толпа проводила его криками. Француженка тоже уехала. Я перешел улицу и направился в бар пропустить рюмочку аперитива.
Девушка из Чочарии
Когда профессор настаивал, я не раз говорил ему:
— Смотрите, профессор, это ведь простые девушки… Деревенщина… Подумайте, что вы делаете… Лучше вам взять римлянку… Крестьянки из Чочарии — неотесанные и неграмотные.
Последнее обстоятельство особенно нравилось профессору.
— Неграмотная!.. Этого-то мне и надо… По крайней мере, не будет читать комиксы… Неграмотная!
Профессор, старик с острой бородкой и седыми усами, преподавал в лицее. Но главным предметом его занятий были руины. Каждое воскресенье, а также и в другие дни недели он бродил по виа Аппиа, по римскому Форуму, по термам Каракаллы и ворошил развалины древнего Рима. Квартира его была битком набита археологическими и всякими другими книгами и напоминала книжную лавку. Начиная с прихожей, где они были свалены грудой за зеленой занавеской, книги занимали всю квартиру — коридоры, комнаты, кладовки. Не было их только на кухне и в ванной.
Профессор берег свои книги, как зеницу ока, и горе тому, кто к ним прикасался. Невозможно себе представить, чтобы он мог их все прочитать. И все-таки, как говорим мы в Чочарии, он никак не мог набить себе брюхо: когда он не был занят в лицее и не давал уроков на дому или не изучал развалины, то обычно отправлялся к букинистам — порыться в их тележках — и всегда возвращался домой со связкой книг под мышкой. Словом, профессор коллекционировал книги, как мальчишки коллекционируют марки. Почему он так упорно хотел взять себе служанку из моей деревни — это мне было совершенно непонятно. Профессор говорил, что деревенские девушки честнее и что голова у них не забита всякой дурью. Говорил, что его веселят румяные, словно яблочко, щеки крестьянок, что они хорошо готовят. Короче говоря, так как не проходило дня, чтобы профессор не заглянул ко мне в швейцарскую, упорно требуя неграмотную девушку из Чочарии, я написал домой своему куманьку. Он ответил, что у него есть как раз то, что требуется: девушка из Валлекорса, зовут ее Туда и ей нет еще двадцати. Но, писал мне в своем письме кум, у Туды есть один недостаток: она не умеет ни писать, пи читать. Тогда я ему ответил, что это именно то, что надо профессору: неграмотная девушка.
И вот в один прекрасный вечер Туда вместе с моим кумом приехала в Рим, и я пошел на вокзал встретить ее. С первого же взгляда я понял, что Туда настоящая чочарка, из тех, что целый день без устали могут вскапывать землю мотыгой и носить по горным тропинкам на голове корзину весом в полцентнера. У Туды были розовые щеки, которые так нравились профессору, косы вокруг головы, черные, сходящиеся на переносице брови, круглое лицо, а когда она смеялась, во рту у нее сверкали очень ровные, белые зубы — в Чочарии женщины чистят их листьями мальвы. Правда, одета она была не как чочарка, но походка у нее была как у всех наших крестьянок — она ставила на землю всю ступню и не носила туфель на высоких каблуках. У нее были мускулистые икры, которые так хороши, когда вокруг них завязаны шнурки от сандалий.
Туда держала под мышкой корзину; она сказала, что это для меня. В корзинке на соломе лежала дюжина свежих яиц, прикрытых листьями смоковницы. Я посоветовал ей отдать подарок профессору: это произведет на него хорошее впечатление. Туда ответила, что она не подумала о профессоре, ведь он синьор и, конечно, у него имеется собственный курятник. Я рассмеялся; пока мы ехали домой на трамвае, я расспросил ее о том о сем и понял, что Туда настоящая дикарка: она никогда не видела поезда, трамвая, шестиэтажных домов. Словом, как и хотелось профессору, она была необразованная.
Мы приехали домой; сначала я провел Туду в швейцарскую, чтобы познакомить ее с моей женой, а потом мы поднялись на лифте к профессору. Он открыл нам сам, потому что у него не было прислуги — обычно моя жена убирала его квартиру, а иногда и готовила ему обед. Едва мы вошли, как Туда сунула профессору корзинку со словами:
— Держи, профессор, я привезла тебе свежих яиц.
Я сказал ей:
— Профессору не говорят «ты».
Но профессор подбодрил Туду, сказав:
— Ничего, девочка, обращайся ко мне на «ты».
Профессор объяснил мне, что это ее «ты» шло от древних римлян, что древние римляне, так же как чочарцы, не знали обращения на «вы» и обходились друг с другом запросто, словно все они были одна большая семья.
Потом профессор провел Туду на кухню. Кухня у него была большая, с газовой плитой, алюминиевыми кастрюлями и всем, что требуется. Он разъяснил Туде, как этим пользоваться. Туда выслушала все молча и серьезно. Потом звонко сказала:
— А я не умею готовить.
— Но как же? — сказал растерянно профессор. — Мне говорили, что ты умеешь готовить.
Туда сказала:
— В деревне я работала… Копала землю мотыгой… Конечно, я готовила, но только лишь бы поесть… Такой кухни у меня никогда не было.
— А где ты готовила?
— В шалаше.
— Ну что же, — сказал профессор, теребя бородку, — мы здесь тоже готовим — лишь бы поесть… Допустим, что тебе надо приготовить мне обед… Что ты сделаешь?
Туда улыбнулась и сказала:
— Я сделаю тебе макароны с фасолью… Потом ты выпьешь стакан вина… Ну, потом можешь съесть еще несколько грецких орехов и немного фиг.
— И это все… Никакого второго?
— Как так второго?
— Говорю, никакого второго блюда… рыбы, мяса? Туда весело расхохоталась:
— Макарон с фасолью и хлеба тебе мало?.. Чего же тебе еще?.. Я съедала тарелку макарон с фасолью и хлебом и копала землю целый день… А ведь ты не работаешь.
— Я занимаюсь, пишу, я тоже работаю.
— Вот именно — занимаешься… А мы работаем по-настоящему.
Короче, Туда никак не хотела согласиться, что надо готовить, как говорил профессор, «второе». Наконец, после долгих споров, было решено, что моя жена некоторое время будет приходить и учить Туду готовить. Потом мы прошли в комнату для прислуги. Это была хорошая комната, выходящая во двор, с кроватью, комодом и шкафом. Оглядевшись вокруг, Туда сразу же спросила:
— Я буду спать одна?
— А с кем бы ты хотела спать?
— В деревне мы спим по пять человек в комнате, — Нет, эта комната только для тебя.
Я ушел, наказав Туде быть старательной и хорошо работать, потому что я отвечаю за нее и перед профессором и перед своим кумом, который ее рекомендовал. Уходя, я слышал, как профессор объяснял ей:
— Смотри, ты должна ежедневно метелочкой и тряпкой стирать пыль со всех этих книг.
— Что ты делаешь с этими книгами? — спросила Туда. — На что они тебе?
— Книги для меня то же, что для тебя мотыга… Они нужны мне для работы.
— Но мотыга-то у меня только одна.
Начиная с этого дня профессор, проходя мимо швейцарской, всякий раз сообщал мне какую-нибудь новость о Туде. Сказать по правде, профессор не был в большом восторге. Однажды он пожаловался мне:
— Неотесанная она, совсем неотесанная… Знаете, что она вчера сделала? Взяла с моего стола листок бумаги — работу моего ученика — и заткнула ею бутылку с вином.
— Профессор, — сказал я, — ведь я предупреждал вас… Деревенская девушка…
— Да, — согласился он, — но все-таки она милая девочка… Добрая, услужливая… очень милая девочка.
Прошло некоторое время, и эта милая девочка, как ее называл профессор, стала настоящей городской девицей. Получив жалованье, она начала с того, что сшила себе модное платье и стала похожа на настоящую синьорину. Потом купила туфельки на высоком каблуке. Потом сумочку под крокодилову кожу. Потом — и это было уж совсем напрасно — отрезала косу. Правда щеки у нее по-прежнему были румяные, как два яблока; они не могли так скоро стать бледными, как у девушек, родившихся в городе, и это как раз нравилось в ней не одному профессору. Когда я первый раз увидел ее с этим мерзавцем Марио, шофером синьоры с четвертого этажа, я сразу же сказал ей: