Римские рассказы

И вот в то лето как-то мы с Грацией решили провести воскресенье в Остии. В магазине тканей нас было трое продавцов: Грация, я и один новенький, которого звали Уго. Он, если правду говорить, принадлежал к той категории людей, которых я просто не выношу: высокий, атлетического сложения, самоуверенный, лицо — как у боксера, с приплюснутым носом и выдающейся вперед челюстью. У него была манера: бросит штуку на прилавок, развернет ткань и шелестит ею между пальцев. При этом он глядел не на покупателя, а на улицу, на прохожих сквозь стеклянную дверь магазина. Эта его манера страшно мне действовала на нервы. А если покупатель высказывал иной раз сомнение, то вместо того чтобы попытаться убедить его, Уго становился груб: он или презрительно молчал с явным неодобрением, или, наоборот, резко отвечал:

— Ах, синьоре нужен товар похуже качеством? — и уносил штуку на место.

Короче говоря, Уго стремился нагнать страху на покупателя, и действительно, почти всегда покупатель с виноватым видом снова подзывал его, снова рассматривал ткань и покупал ее. Не знаю, может быть потому, что у меня не было представительности и нахальства Уго, но только всякий раз, когда я пытался подражать ему, мне заявляли, что я грубиян и что дирекция поступила бы правильно, уволив меня, и тому подобные вещи. Поэтому после нескольких бесплодных попыток я вернулся к своей обычной манере — я, напротив, был вкрадчив, вежлив, льстив, словом — само смирение и услужливость.

Грации Уго не нравился, по крайней мере она уверяла меня в этом много раз:

— Этот, как его… боже милостивый… какой ужас! Он похож на негра.

Однако, когда Уго подошел к нам, уже после того, как она согласилась поехать со мной в Остию, и спросил своим наглым голосом:

— Что хорошенького вы наметили на воскресенье? — она тут же принялась отчаянно кокетничать, засуетилась, заулыбалась и ответила:

— Почему бы вам тоже не поехать с нами, Уго?

Нечего и говорить, Уго тотчас же согласился и даже сказал покровительственным тоном, что он позаботится привести еще одну девушку: пусть у каждого будет своя. Но он сказал это так, что я оставался в недоумении: уж не думает ли он, что его девушкой будет Грация, а ту, другую, он приведет для меня?

В воскресенье, в назначенный час, мы встретились на станции Сан-Паоло; сутолока там была невообразимая. Грация явилась в обновке — в небесно-голубом платье, которое шло к ее белокурым волосам, я нагрузился свертками с продуктами, а Уго оделся франтом — он был в костюме цвета пенициллина; с ним пришла и девушка, некая Клементина. Подозрение, которое закралось у меня еще в магазине, к сожалению, сразу же подтвердилось, потому что Уго, властно взяв под руку Грацию, сказал мне и Клементине:

— Эй, вы, парочка… только смотрите не исчезайте, не теряйте нас из виду при отправлении.

Грация, счастливая, смеялась и прижималась к нему. Я посмотрел на Клементину. Это было как раз то, что, по мнению Уго, мне требовалось: обыкновенная добрая девушка, белая и толстая, с боками и грудью как у коровы, с глупой рожей, тоже коровьей; ей только не хватало колокольчика на шею.

Она с улыбкой сказала мне, глядя на Уго и Грацию:

— Видно, они влюблены друг в друга, не правда ли?

Это было, пожалуй, приглашением и нам последовать их примеру. Но я ответил сухо, держась подальше:

— В самом деле?.. Смотри-ка… а я и не заметил.

Подошел поезд, и Уго, конечно, первым вскочил в вагон, неведомо как пробившись сквозь толпу, которая орала и толкалась, и опять-таки первым выставил из окна свою противную физиономию, крича нам:

— Я занял четыре места, не торопитесь, входите!

Мы вошли и сели, одна пара напротив другой, и поезд тронулся. В продолжение всего пути я, можно сказать, ни на минуту не сводил глаз с тех двоих: я ничего не мог с собой поделать. Уго целиком завладел Грацией — он то разговаривал с ней вполголоса, заставляя ее смеяться и краснеть, то обнимал ее, будто в шутку, то с невинным видом награждал ее какой-нибудь лаской. Грация, потеряв всякий стыд, все время вертелась, как угорь, и льнула к нему. Но больше всего меня задевало то, что они не замечали моего присутствия и вели себя так, словно меня и вовсе не было.

Было бы еще полбеды, если бы я мог так же вести себя с Клементиной и таким образом расквитаться с Уго. Но Клементина не только не нравилась мне, но, казалось, и сама не очень жаждала, чтобы за ней ухаживали; она спала, откинув голову назад, открыв рот и сложив руки на животе.

В Остии мы пошли в купальни и разделись по очереди в кабине. Теперь, в купальных костюмах, мы четверо особенно отличались друг от друга. У Грации было прекрасное, стройное тело с длинными сильными ногами и пышной грудью; Клементина же была похожа на подушку, перевязанную посредине, она вся состояла из бедер и груди, без талии, без шеи. Между Уго и мной разница была также очень заметна: у него — тело борца, мускулистое, крепкое, загорелое, широкое в плечах и узкое в бедрах; на нем были плавки в обтяжку, волосатые ляжки его подрагивали; я же был маленький, тело дряблое, немускулистое, ноги тонкие, бессильные руки — прямо паук. Уго, понятно, тут же схватил Грацию за руку, и они быстро побежали по горячему песку к морю и нырнули в воду головой вниз.

— Какая прекрасная пара! — сказала Клементина, которая, казалось, задалась целью раздражать меня.

А те двое там, в море, брызгались водой, толкали друг друга, потом Уго схватил Грацию на руки, а она цеплялась за его шею и смеялась. Я спросил у Клементины, не хочет ли и она искупаться, и та ответила, что охотно искупается, но только у самого берега, потому что не умеет плавать. Одним словом, мы купались, стоя по колено в теплой и грязной воде, а вокруг плакали, кричали и бросали мяч дети; няньки и мамки окликали их по именам, радио в купальнях орало без передышки старую песенку:

И теперь, как в тот день, море синее.

Когда ты здесь была, моя милая.

Тем временем Уго и Грация уплыли далеко, как настоящие спортсмены, и их почти не было видно.

И тогда я невольно, просто так, подумал, что Уго в этот день утонет. Я подумал об этом совершенно спокойно, как о чем-то неотвратимом и закономерном: он был виноват передо мной, и поэтому должен умереть. Эта мысль придала мне вдруг уверенности. Я подошел к Клементине, которая стояла в воде, держась обеими руками за спасательный канат, и сказал ей:

— Уго из тех смельчаков, у которых в конце концов делаются судороги, и они тонут… Потом их без сознания вытаскивают на песок и делают им искусственное дыхание.

Она с недоумением посмотрела на меня и сказала:

— Но ведь он прекрасно плавает.

Я ответил, покачав головой:

— Плавает он прекрасно, не спорю… Но он принадлежит к таким людям, у которых воскресный день обычно заканчивается тем, что они лежат вытянувшись на песке, а им делают искусственное дыхание… Уж я знаю, что говорю.

Немного погодя Грация и Уго вернулись на берег и начали бегать по пляжу, чтобы, как они говорили, обсохнуть. Они гонялись друг за другом, без стеснения хватали друг друга руками, бросались песком, валялись на земле. Я неотступно следил за ними, стоял возле Клементины, которая держалась за веревку, и мне казалось, что я уже вижу, как Уго бросается в море и его сводят судороги, как он начинает барахтаться и тонуть, а потом его вытаскивают на берег и делают ему искусственное дыхание. Я не был уверен, должен ли он умереть, но мне доставляла удовольствие мысль, что он находится сейчас, как говорится, между жизнью и смертью.

Тем временем Уго и Грация обсохли; Уго подошел к нам и предложил покататься на лодке. Клементина тотчас же заявила, что не поедет, потому что не умеет плавать, и таким образом в лодку сели мы трое: я на веслах, а Уго и Грация устроились рядышком на корме.

Я начал грести медленно, море было спокойное и скучное, солнце нещадно палило; я смотрел на них пристально, как будто желчь, которая была в моем взгляде, могла заставить их смутиться и вести себя более сдержанно. Напрасный труд. Все было так же, как недавно в поезде — они продолжали прижиматься друг к другу, не обращая на меня внимания, я был для них все равно что лодочник. Уго даже, словно желая это подчеркнуть, шутливо сказал мне: