Воспоминания

— Я вам не мальчик! Рассказ написан Борис Андреевичем, а не вами. Неужели вы думаете, что я не отличу его рассказы от других авторов? Сконфуженная мисс Женя призналась, что Борис Андреевич действительно правил и редактировал этот рассказ, но совсем немного, „чуть-чуть“. На что отец ответил, что все искусство состоит из „чуть-чуть“ и, если выбросить это „чуть-чуть“ из рассказа, от него ничего не останется. И Борис Андреевич и мисс Женя долго уговаривали отца не сердиться и простить их. Рассказ появился в печати, кажется, в журнале „Красная Нива“, под фамилией мисс Жени и инициалами Б.П.

Из произведений Пильняка отец больше всего ценил „Голый год“ и сборник рассказов „Расплеснутое время“. К последним его произведениям он относился значительно суше.

Борис Андреевич звал отца „патриархом“. Один из рассказов Пильняка „Без названия“ (о том, как двое революционеров, мужчина и женщина, убили провокатора и убили свою любовь) был навеян рассказом отца о провокаторе Мирре, впоследствии описанной им в книге „За живой и мертвой водой“.

В 1928 г. мы жили вместе с Пильняком в Ессентуках. Курортное управление Минеральных Вод решило, что отдыхающих необходимо не только развлекать, но и просвещать, и пригласило отца прочесть ряд лекций о русской и советской литературе, в том числе и о Пильняке.

Вместе с Борисом Андреевичем я ездила в Пятигорск, где мы осматривали знаменитый „провал“, домик Лермонтова, место его дуэли. Тогда же он рассказал мне, что писать начал очень рано: в 13 лет напечатал свой первый рассказ в саратовской газете, про любовь.

В Ессентуках (под впечатлением лермонтовских мест, вероятно), Борис Андреевич чуть не подрался на дуэли. В нашем же доме жила артистка с мужем, они отгадывали мысли на расстоянии. После концерта, в ресторане, Пильняк решил поухаживать за актрисой, муж оскорбился и вызвал Бориса Андреевича на дуэль. На другой день, протрезвев, муж от дуэли отказался, посредником выбрал моего отца. Утром поднялись мы с отцом на второй этаж в комнату Бориса Андреевича. В открытое окно глядело синее небо и двуглавый белоснежный Эльбрус. Пильняк лежал в постели, вид у него был мрачный. Отец сказал ему, что противная сторона от дуэли отказывается. Борис Андреевич решительно объявил:

— Нет, будем драться и сегодня же!

Отец долго его уговаривал и, наконец, уговорил. Примирение с оскорбленным мужем состоялось вечером в том же ресторане.

Как-то Борис Андреевич встретил меня на улице, я была расстроена своими школьными делами и кивнула ему довольно небрежно. Через несколько дней Б.А. был у нас в гостях. Поговорив с отцом, он подсел ко мне и спросил, почему я так плохо с ним поздоровалась, не обидел ли он меня? Такое внимание к моей четырнадцатилетней особе меня очень удивило, многие знакомые отца почти не замечали меня и уж, конечно, никогда не присматривались, как я ответила на их поклон.

По возвращении из Америки, куда Пильняк ездил, кажется, в тридцатом году, он пригласил в гости отца. Как всегда было много публики и как всегда самой пестрой. Отец спросил, каковы впечатления Б.А. об Америке.

— О, — сказал Пильняк, — страна бандитов!

Случилось так, что гости все разошлись и в конце вечера отец и Пильняк остались одни за бутылкой вина. Отец сказал:

— Борис Андреевич, бросьте трепаться, расскажите о настоящем впечатлении об Америке.

— Страна очень высокой техники и очень интересной, своеобразной культуры.

…Когда отец уезжал в ссылку в Липецк, знакомые и мама поехали провожать его на вокзал на трамвае, я же с отцом ехала на извозчике. В последнюю минуту когда извозчик тронулся, прибежал запыхавшийся Пильняк и тоже сел в сани.

— Вы знаете, Александр Константинович, я вам отчасти завидую, — сказал Пильняк, — будете вы себе тихо сидеть в ссылке и ни за что не будете отвечать, а на нас всех лежит огромная ответственность за судьбу России и революции. Мне кажется, что эта любовь к России, революции, ответственность за нее и перед ней, было основным в жизни и творчестве Пильняка.

В памяти моей осталась его коренастая, невысокая фигура. Большой выпуклый лоб с залысинами, и от этого лоб казался огромным. Очки. На полных губах его точно застыла добродушно-ироническая усмешка. Бабель удивительно умел создавать вокруг себя атмосферу уюта, покоя, доброжелательности.

Лето 1923 года мы жили вместе с Исааком Эммануиловичем на даче в Сергиево-Посаде, нынешнем Загорске. Жили мы в двухэтажном доме, на окраине. За домом лежали зеленые поля, а еще дальше — заросшие пруды. На улице росла трава и гуляли куры. Кругом были одноэтажные домики, к нашему дому примыкал большой, но совершенно запущенный сад.

Бабель жил с женой Евгенией Борисовной и матерью, занимали они две комнаты, так же, как и мы. Одна большая комната была общей, наши семейства встречались там за обедами, чаепитиями и завтраками. Надо сказать, что Загорск в те годы был очень своеобразным местом, незадолго до нашего приезда там были закрыты монастыри, и город, и окрестности заполнили монахи, монахини и послушники. Кроме того, там жило много „бывших“, им не разрешалось жить в Москве, и многие из них осели в Загорске.

Очень часто я проходила по нашей улице в красном пионерском галстуке, под оглушительное улюлюканье детей и косые, недоброжелательные взгляды взрослых.

Исаак Эммануилович работал в то лето над сценарием „Беня Крик“, а отец писал статью об Алексее Толстом. Писал Бабель обычно по утрам до обеда и, насколько мне помнится, никогда вечером. Писалось ему не очень легко, он часто жаловался отцу, что ему плохо работается или что он недоволен написанными страницами. Наверное, это происходило от большой требовательности к себе.

Но за обедом (обедали мы обычно вместе) Бабель был всегда разговорчив, шутил, мягко поддразнивая меня, домработницу Аннушку, которую почему-то прозвал Аннушкой Ашукиной. Очень предупредительно и нежно относился к своей матери.

По вечерам, за стаканом горячего крепкого чая (до которого и И.Э. и отец были большие охотники), они подолгу засиживались поздними летними вечерами. Неторопливо, ровно лилась речь Бабеля, мне запомнилось, что рассказывал обычно он, а отец больше слушал.

Бабель был очень образованным человеком, свободно владел французским и английским языками, читал иностранные газеты и переводил моему отцу (тут же за столом) наиболее интересные статьи и заметки. Впервые я услышала о Лоуренсе, еще мало известном тогда, Бабель подробно рассказывал о нем отцу, вычитав сведения из английских газет. Помню характерный жест И.Э.: он любил потирать руки.

К Бабелю часто приезжали гости, они мешали ему работать, и он недовольно ворчал, правда, вполголоса, так, чтобы гости не слышали, хозяин он был радушный и гостеприимный.

„Творческой атмосферой“, царившей в доме, заразилась и я, написала какую-то пьесу о пионерах и, как тогда говорили, „неорганизованных детях“. В пьеске я доказывала, что пионеры смелые, хорошие, а „неорганизованные“, естественно, этими качествами не обладали.

За вечерним чаем меня снисходительно выслушали отец и И.Э. Отец сказал, что „это не хуже, чем в пролеткульте“. Глубину этого комплимента я тогда не поняла, я усвоила только, что у меня „не хуже“, чем у некоторых взрослых и была этим чрезвычайно горда. Бабель же с комическим ужасом объявил, что у него „отбивают хлеб“ и знал бы он это заранее, ни за что не пустил бы меня на дачу.

Как известно, „Конармия“ Бабеля произвела большое впечатление и вызвала много противоречивых разговоров и отзывов. Особенно недоволен был Буденный, он не мог простить Бабелю фразы, будто бы сказанной им: „ребята, плохая наша положения“.

Отец рассказывал, что однажды в те годы шел он по Воздвиженке, навстречу ехал Буденный в открытом автомобиле. Остановив автомобиль, Буденный начал кричать на всю улицу: