Страница 4 из 8
Матовая испарина - мириады крошечных капелек - покрывала пленочный кокон, будто кто надышал на него. Из глубины свертка донесся тонкий царапающий звук.
Они обошли сверток так, чтобы стать спиной к ночи, а лицом в направлении костра и палаток. Евтимов провел озябшей рукой по голове, приглаживая редкий волос, и с отвращением почувствовал, что ладонь увлажнилась. Он не был ни трусом, ни суеверным мистиком, и вспотевшая лысина разозлила его.
Крупные капли сбегали по затуманенной пленке, оставляя темные полоски. Евтимов палкой зацепил подвернутый край полиэтиленового полотнища и решительным резким движением выпростал наружу. Рядом, вцепившись обеими руками в горлышко поднятой бутылки, обмирал администратор. Резкая дрожь колотила его худое длинное тело. Все напряженно молчали, только шумный пар вырывался из открытых ртов, и инстинктивно попятились, когда Евтимов стал разворачивать грязно-белесую пленку, грохочущую на изломах, рассыпающую стылые брызги. Кокон распахнулся.
В глубоких глазницах под остро торчащими надбровными выступами медленно проворачивались тусклые шары. Мелкая сеть тонких, будто коричневатые паутинки, жилок, а, может, трещин, пронизывала желтушную, цвета старой слоновой кости, поверхность. Шары - только они и двигались на оскаленном буром лице мумии - остановились, вперив в ночных гостей стеклистые воронки непроглядных зрачков. В них зажглись розовые, все разгорающиеся искры, словно свет фонарика фокусировался на дне каменных глаз и возвращался обратно красным лучом.
Потом они увидели, что сухие руки вогулки, ещё днем вытянутые вдоль тела, лежат теперь на груди; что эти куриные лапы медленно шевелятся, сжимая суставчатые пальцы с длинными кривыми ногтями...
Они бежали молча, только хрипло дыша, гулко топая, царапая лица встречными ветками, разгребая перед собой трещащий кустарник, путаясь ногами в папоротнике, побросав все, даже фонарь. Инстинкт заставлял держаться ближе друг к другу, стадом, поэтому никто не отставал и не убегал вперед или в сторону. Запаленно дыша, они вырвались на незнакомую просеку и все так же молча торопливо зашагали неизвестно куда, лишь бы оказаться подальше от страшного места. Ничто не заставило бы их вернуться.
* * *
Первое время вогулка лежала неподвижно, только шевелила руками, словно разминала затекшие мышцы и суставы; под сухой, шершавой кожей туго напрягались и слабли сухожилия. Да ещё блуждали горящие, как у ночного зверя, глаза. Потом она медленно начала подыматься, упираясь руками в землю, и, наконец, встала на неустойчивых ногах, обутых в скоробленные сапоги из оленьего камуса, шерсть с которых давно облезла, лишь местами висели клочки серого меха да поблескивал не до конца осыпавшийся бисерный узор.
Вытянув перед собой длинные сухие руки, задрав костяное неподвижное лицо с тусклыми ворочающимися невпопад глазами, она, словно слепец, медленно пошла на почти прямых, негнущихся, широко расставленных ногах к теплу костра.
Догоравшие угли чуть высветляли брезентовый скат палатки. Машка дремала, втиснувшись в незастегнутый спальник и укрывшись до подбородка ворсистым одеялом. Рядом лежал фонарик с подсевшей батарейкой, бросая на потолок пепельное пятно. Времени ещё было мало, часов около десяти, но выпитое действовало расслабляюще, и ей начинало казаться, что она уже спит. Мужчины куда-то подались, не стало слышно их неясного говора с матерками и хохотком...
Скребущий прерывистый звук, словно водили гвоздем по туго натянутой ткани, нарушил дремоту. Приоткрыв глаза, она увидела на палатке неясную тень со стороны костра. Звук повторился. Машке не хотелось выползать из нагретого спальника, и она пробормотала:
- Уходи, Евтимов, все равно не пущу. Я-а, - она зевнула, - обиделась.
Царапанье повторилось ещё несколько раз, а потом раздалось легкое потрескивание. Машка поняла, что там, снаружи, нащупали на скате крыши давнишнюю дырку с обугленными краями и зацепили, пытаясь разорвать линялую ткань. Моментально высвободившись из дремоты, но не из одеяла, она заорала уже в полный голос:
- Совсем оборзел спьяну! Сам же платить потом будешь. Не рви, сейчас открою! Открою, сказала!
В этот миг с протяжным громким треском палаточный скат был распластан сверху донизу, и в растянутой треугольной дыре на фоне редких звезд возник незнакомый силуэт. Засветились красным стеклистые воронки зрачков. Голова наклонилась. Тяжелая коса упала внутрь.
Машка почувствовала на щеке сырой жгут жестких волос, ощутила их плесневелый запах и тут же разглядела желтый оскал иссохшего рта.
С душераздирающим воплем она забарахталась - одеяло, заботливо подоткнутое под спальный мешок, не позволило выпрямить руки и оттолкнуть чудовищную гостью. Боль в шее, вспоротой острыми когтями, пронзила насквозь рыхлое, судорожно извивающееся тело, принудила закатить меркнущие глаза и зайтись в последнем клокочущем крике. Она уже не увидела, куак из прорванной артерии брызнула вверх тонкая затяжная струйка, мгновенно залив пергаментные плоские щеки мумии. Последним ощущением было - горячий соленый дождик, омывший сведенное агонией лицо...
* * *
Едва не проспав свою остановку, торопливо выкинули на низкий дощатый перрончик комья рюкзаков, спрыгнули сами с вагонной площадки, под которой уже заскулили, вращаясь, колеса. Елькин с Козулиным обогнули облупленное здание станции, протиснулись в складчатые двери маленького автобуса. В салоне сидело несколько человек, что соответствовало замыслу: не хотелось, чтобы на их поход обратили внимание. Слезли не возле деревни, а попросили шофера высадить у поворота, на пару километров дальше. Долго шли по голому взрытому полю. Увесистые, неудобно уложенные рюкзаки резали лямками непривычные плечи, терли поясницы, но зато и согревали, так что у кромки леса парни были мокрехоньки.
Уже совсем развиднелось, когда выбрались в обход болотца к устью лога, заросшего ивняком, прячущим в корнях бесшумный, медленный ручей. Пробираться через гущу веток, оступаясь в промоины, огибая непроходимые места по скользкому, сырому склону, оказалось совсем непросто, и Елькин с Козулиным порядком вымотались, пока достигли широкой котловины, поросшей березняком. Со всех сторон её охватывал стоялый лес с разлапистыми выворотными, стискивающими в черных корнях огромные комья глины, и трухлявыми березовыми стволами в ломких берестяных трубах, готовыми рухнуть от первого толчка.
Перекурив, слегка замерзнув в потных свитерах, пожевали всухомятку хлеба с плавлеными сырками и дешевыми рыбными консервами. Поплутав в поисках пещеры, неожиданно натолкнулись на небольшую продолговатую поляну, где стояли три палатки. Противный запах горелого и мокрого распространялся от угасшего кострища. Тут же стояли и валялись пустые стаканы, кружки, эмалированные миски с остатками еды.
- Эй, люди! - крикнул Елькин. - Выходи строиться, колбасу без талонов дают!
Козулин приуныл: их опередили - пещеру облазили, пенки сняли, ночь балдели, сейчас дрыхнут в палатках, как пожарные лошади.
Крыша палатки по ту сторону кострища зияла длинной вертикальной дырой с обвисшими внутрь краями. Перед входом валялся комом спальный мешок, темный от напитавшей его сырости.
Елькин заглянул в одну из палаток. Там стояли окантованные металлическим уголком ящики, чемоданы, из длинного чехла торчали какие-то алюминиевые трубки. Еще дальше виднелись большие круглые банки, в каких перевозят кинофильмы. Он отряхнул ладони, сплюнул:
- Киношники, едрена кочерыжка. Лопнула мошна - пропали денежки.
Козулин сунулся в другую палатку: одеяла, рюкзаки... Настроение испортилось окончательно. Терзало обидное ощущение, что его крепко надули. Словно на всю стипендию накупил билетов "Спринта", уверенный, что именно в этой пачке "Волга", а там фига с маком. Он огляделся - свистнуть бы у них что-нибудь, пусть не радуются, что Козулина нагрели. Тут Елькин показал найденную у костра початую бутылку "Пшеничной", поплескал.
- А вот мы их без опохмелки оставим!