Резчик

К тому времени отец его, Иван Голотеев, совсем от старости ослеп. Рукам работы нет — так стал он языком болтать, про жизнь свою рассказывать. А и вправду, было о чем рассказать! Много он по нашему краю ездил — и со своим дедом, и с отцом, а после и один. Рассказывал Иван, каких зверей и птиц он резал, как дерево выбирал, пилил, доски делал. Много и небылиц говорил: про волшебное серебряное долото, что само режет, про краску заморскую, которая до полудня красная, в полдень оранжевая, на закате желтая, ночью зеленая, а следующим утром снова красная, про медный гвоздик, который ежели поверх окна в избе вбить, будет все тебе рассказывать, что в избе происходит, и много еще чего такого. Я вам потом про это расскажу, а сейчас лучше послушайте, что с Петром дальше случилось.

Бывало, придет отец к Петру в сарай, сядет на солнышке и давай свои байки рассказывать, пока Петр работает. Что для ремесла полезно, Петр запоминал, а небылицы пропускал мимо ушей. Одну только запомнил крепко — про живое дерево.

Есть, говорил Иван, в лесу, в самой чащобе, дерево — с виду обычное, только скрипит оно иначе под ветром, будто голосом человеческим стонет. Если его в лунную ночь срубить и маленького человечка из него до восхода солнца выточить, может получиться ребеночек, мальчик или девочка. Как солнце взойдет, оживет ребеночек, заплачет, есть попросит. Тут его надо покормить и тут же плеточкой наказать, чтобы не баловался. И потом три года каждый день пороть, спуску не давать, для науки. Вырастет послушненький, будет родителям на радость, в старости помощник и утешение.

«Сам я, — Иван говорил, — таких дитяток не делал, а вот дед мой однажды дерево живое нашел и для одной бездетной бабы из Высоцкого ребеночка деревянного вырезал. Она потом ему так благодарна была, что второго ребенка от него понесла, уже настоящего».

Вот третий год проходит с тех пор, как Лисавета умерла. Петр ее всегда помнил, а тут стала она ему каждую ночь во сне являться, руки протягивать и звать. В канун той ночи, как она повесилась, лег Петр спать, да не спится ему — слышится Лисаветин голос: «Освободи меня, Петя, достань оттуда, забери к себе!» А откуда она его зовет, не понять — вокруг только шум, стоны да скрипы. И грудь теснит. Душно Петру стало, встал он и из избы вышел на двор. А на дворе ночь весенняя, тревожная! Ветер теплый с юга дует, низкие облака гонит, деревья качает, а как небо откроется — заблестит луна полная и звезды яркие, дождем вымытые. Скоро, скоро весна, скоро земля освободится, задышит, травой прорастет и птицами запоет!

Понял тут Петр, откуда Лисавета его зовет и что ему делать надо. Взял топор, веревку и побежал в лес — в самый дальний бор на взгорье. Пробрался по талому снегу до самого высокого места и стал слушать. Вокруг лес под ветром шумит, ветками колышет, стволами трется, и каждое дерево скрипит по-своему: вот ясень, вот сосна, а вот ольха… Слышит тут Петр сквозь шум и скрип, будто голос женский его зовет. Пошел он на голос и видит — стоит над оврагом старая липа и качается. Только качается она не в лад со всеми деревьями, а по-своему, будто кто-то ее из-под земли толкает, будто хочет она корни из земли вырвать, взмахнуть тяжелыми ветвями и полететь в ночное небо.

Подбежал Петр к этой липе и стал ее топором рубить. В полчаса повалил, ветки, сучья обтесал и потащил на веревке к деревне. Хорошо, до деревни все под горку было. Не успела еще луна зайти, как был Петр в сарае, зажег пять лучин и работать начал. Вытесал из колоды тело, ноги, руки, голову и за лицо принялся. Самыми тонкими резцами работает, каждую черточку милого лица повторить хочет, да тяжело ему — слезы глаза застевают, на руках мозоли кровоточат, ноги от усталости дрожат и подгибаются. Закончил Петр лицо делать, взял краски: стал волосы, брови, губы подрисовывать. Последним делом за глаза взялся. Достал он краску самую дорогую, изумрудную, и как только зрачки в глазах вывел — моргнули те глаза и на Петра уставились. Тут первый солнечный лучик сквозь щель в сарае пробился и девушку осветил. Помутилось у Петра в глазах и упал он без сознания.

Когда очнулся — видит, сидит перед ним его Лисавета живая, не деревянная, и по голове его гладит. Бросился он к ней, обнял и заплакал. И она тоже плачет, прямо навзрыд. Стали они целоваться, обниматься, ласковыми словами друг друга называть и обещать друг другу больше никогда не расставаться. А потом Лисавета есть попросила. Бросился Петр в избу и принес ей самых дорогих угощений, которые его мать на разговление прятала, и пива жбан. И одежды кое-какой принес, сестриной, наготу Лисавете прикрыть.

Так день прошел, за ним другой, третий. Петр редко в избе появляется, все больше в сарае остается. Родителям и сестре сказал, что работа у него срочная, чтобы его не отвлекали. Да до работы ли ему! Как только в сарай придет, тотчас же лезет на сеновал, где его Лисавета поджидает, и до вечера с ней милуется. А как заснет Лисавета, он и тут уйти не может — смотрит на нее, спящую, и сам своему счастью не верит. Кажется ему, что новая Лисавета еще краше той, прежней. И губы у нее ярче, и глаза больше, и брови гуще, и шея белей — а уж про остальное и говорить не буду!

Только, скажите мне, долго ли молодая девушка будет на сеновале жить? Еще недели не минуло, запросилась Лисавета наружу. Хочется ей, говорит, подружек подвидать да на ярмарку съездить. А Петр боится — как людям сказать, что Лисавета с того света объявилась?

Уговорил Петр ее тогда в город ехать, где про нее никто не знает. «Деньги, — сказал, — я тебе привозить буду. А ты живи пока тихо. Жди, пока я к тебе поближе переберусь». Так и порешили.

Нанял Петр для Лисаветы полдома в пригороде, у глухой вдовой женщины, на тихой улице. А сам по своим старым заказчикам прошелся и работы себе набрал на полгода вперед.

Так весна минула, а за ней лето. Петр за троих работает, для Лисаветы старается. Жизнь-то в городе дорогая, деньги ой как нужны! Петр не спит, бывало, не ест целыми днями. И об одном только думает — как бы скорей работу сделать и в город приехать, с Лисаветой увидеться.

Лисавета тем временем в городе вроде обжилась, с барышнями соседскими познакомилась. Стали к ней барышни по вечерам приходить, чай пить, узоры на платках вышивать. Лисавета, хоть и из дерева была сделана, училась всему быстро: и какие платья сейчас носят, и о чем говорят, и как себя за столом надо вести, и как на прогулке прохожим мужчинам головой кланяться, и еще много чего. Даже на фортепьянах начала играть — сперва одним пальчиком, а потом всеми. Расцвела, похорошела пуще прежнего. Платьев у нее теперь несколько, и платочек кружевной всегда в рукаве.

Петр к ней только по ночам приезжал и ничего этого не видел, а рассказать ему было некому. Никого он в городе не знал, кроме Лисаветы да своих заказчиков. Да и не стал бы он с заказчиками о Лисавете говорить.

Время идет, и стала Лисавета жаловаться Петру на него самого. Приезжает он к ней после работы, а она ему: «От тебя псиной пахнет, Петенька, ты бы хоть помылся, что ли…» Петр ей отвечает, что в деревне раньше субботы баню топить не будут, а она снова за свое: «Так ты, мон амур, сам себе воды нагрей или в речке помойся, прежде чем ко мне ехать. А то после тебя все утро проветривать надо». А еще ей денег стало не хватать. Раньше ей Петр еду из деревни возил, да Лисаветочке от этой грубой еды плохо делалось. Пришлось в городе все покупать, на серебряные деньги. Стал Петр еще больше работать, да так, что по неделе, бывало, из сарая не выходит и в город не наведывается.

Под Рождество прислали за ним от предводителя нашего уездного дворянства, помещика Федора Павловича К. Тот в своем имении, за Рекой, хотел церковь деревянную подправить к Пасхе, так ему резчик понадобился. Вообще-то на такую работу и четверых человек мало, а Петр один взялся и еще до Пасхи обещал все закончить. Попрощался он с Лисаветой скрепя сердце, струмент свой собрал, на телегу погрузил и поехал за Реку работать. Лисавета его на прощанье в щеку поцеловала, всплакнула и обещала письмо написать, чтобы ему работалось веселей. Забыла, наверное, что был Петр неграмотный.