Страница 9 из 24
В 1906 году Владимир Дмитриевич снова выступил со статьей, осуждавшей погромы, а в 1913 году публиковал репортажи с процесса рабочего кирпичного завода Менделя Бейлиса, которого обвиняли в ритуальном убийстве22. У Набокова-старшего было много друзей-евреев: он общался с ними на равных[10]. После того как Набоков погиб во время покушения на П. Н. Милюкова (благодаря вмешательству Набокова-старшего и А. И. Каминки тот остался цел и невредим), его коллега по газетам “Право” и “Руль”, еврей Иосиф Гессен23, помогал сыну покойного друга на литературном поприще: печатал стихи, рассказы, шахматные задачи и многие другие работы Сирина. Именно в “Слове”, небольшом издательстве Гессена, были опубликованы первые редакции ранних книг Набокова.
Весна 1940 года: visas de sortie получены, и бюрократических преград для отъезда не осталось (только финансовые). Война уже подобралась совсем близко. 10 мая 1940 года Германия захватила Францию и Нидерланды, три недели спустя, как раз после отъезда Набоковых, британские и французские части удалось спасти в ходе Дюнкеркской операции (“чудом”, как сказал Черчилль) – эвакуировать на маленьких и больших кораблях. Вопрос о том, как Набоковым удалось оказаться на огромном океанском лайнере “Шамплен”, который отвез их в безопасный Нью-Йорк, вызывает споры. Одни утверждают, что к этому причастно нью-йоркское Общество помощи еврейским иммигрантам (ХИАС): тогдашний президент ХИАС Яков Фрумкин лично знал Владимира Дмитриевича Набокова и, “как и многие другие евреи из России”24, как пишет Брайан Бойд, “сохранил… благодарную память о покойном Владимире Дмитриевиче, смело выступавшем против кишиневских погромов и дела Бейлиса, и с радостью вызвался помочь его сыну”25.
Биограф Веры Стейси Шифф отчасти согласна с Бойдом, однако не во всем: в своей книге она не упоминает ни о Фрумкине, ни о его организации. Шифф утверждает, что Набоковым помог американский Комитет по делам христианских беженцев – агентство, “содействующее гражданам нееврейского происхождения, ставшим жертвами расистской политики нацистов”26. Комитет по делам христианских беженцев пожертвовал Владимиру небольшую сумму, как и многие его поклонники и друзья. Шифф не оспаривает этот факт, что все же основные средства Набоковы получили от “организации спасения евреев, возглавляемой бывшим сподвижником Набокова-отца”27: именно ХИАС зарезервировал для беженцев места на нью-йоркском лайнере. ХИАС зафрахтовал французский пароход “Шамплен”, каюты в котором были отделаны в модном в те годы стиле ар-деко, чтобы доставить еврейских эмигрантов в Новый Свет. ХИАС же предложил семейству Набоковых билеты за полцены28. Примечательно, что Набоков в “Других берегах”, вспоминая о том дне, когда они взошли на борт, не упоминает ни о стоимости каюты, ни о том, откуда взялись деньги на билеты: он пишет о впечатлениях шестилетнего Дмитрия, который шел между родителями к кораблю по маленькому скверу над портом Сен-Назера и вдруг заметил “там… где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани… великолепные трубы парохода”. Родители “не тотчас обратили внимание сына” на это чудо, “не желая испортить ему изумленной радости самому открыть впереди огромный прототип всех пароходиков, которые он, бывало, подталкивал, сидя в ванне”29.
На пароходе Набоковым выделили помещение “каютного класса” – на “Шамплене” так назывался первый класс, – хотя они заплатили всего лишь за третий класс. Шифф объясняет это тем, что “агент французского пароходства позаботился обеспечить Набоковым каюту первого класса”. Эндрю Филд, еще один биограф Набокова, оспаривает версию Шифф: он утверждает, что этой любезностью Набоковы обязаны Фрумкину и ХИАСу. Фрумкин “не просто помнил, как горячо В. Д. Набоков защищал Бейлиса, – пишет Филд в книге «ВН: Жизнь и искусство Владимира Набокова», – равно как и его уничижительную критику российского антисемитизма, но… помнил слишком хорошо”, то есть позаботился о том, чтобы путешествие сына В. Д. Набокова и его семейства проходило на высшем уровне. Сам Набоков это подтверждает: “Нам выделили каюту первого класса30, – говорит он в книге Филда, которую дотошно правил и, разумеется, вырезал бы любые упоминания о Фрумкине, если бы не был согласен с ними. – Каждое утро я принимал ванну. Это было чудесно”.
Лайнер “Шамплен”
Как бы то ни было, доказательство того, что Фрумкин сыграл главную роль, обнаруживается в записке, которую Набоков написал ему в марте 1960 года:
Ваше письмо и вырезки из газет пришли ровно в тридцать восьмую годовщину со дня смерти отца. С огромным интересом прочитал вашу замечательную статью [о гонениях на евреев при царском режиме]. В ужасном мире, где правят большевики, мы склонны забывать омерзительные и постыдные стороны прежней русской жизни, и статьи, подобные вашей, служат нам полезным напоминанием… PS: Я не забыл о своем долге организации, которая по вашей инициативе помогла нам перебраться в Соединенные Штаты. Теперь наконец я могу начать выплачивать этот долг. Для начала прикладываю 150 долларов и прошу вас не отказать мне в просьбе: пожалуйста, перешлите их куда нужно31.
К 1960 году Набоков располагал достаточными средствами, чтобы отплатить Фрумкину за доброту. “Лолита” становилась бестселлером два года подряд32 – это был первый роман со времен “Унесенных ветром”, который пользовался таким успехом. Права на экранизацию Набоков продал Стэнли Кубрику и Джеймсу Б. Харрису, которые поручили ему написать сценарий. Когда Набоков отправил Фрумкину 150 долларов, они с Верой жили на вилле по Мандевиль-Каньон-роуд в Брентвуд-Хайтс: эту виллу сняли для него Кубрик с Харрисом, пока Набоков писал сценарий и наслаждался идиллической жизнью типичного писателя33 – водил дружбу с голливудскими знаменитостями (Мэрилин Монро, Джоном Уэйном, Джоном Хьюстоном, Дэвидом Селзником) и время от времени встречался с Кубриком и Харрисом в Юниверсал-Сити. При таких обстоятельствах 150 долларов кажутся ничтожной суммой. Почему же Набоков ждал двадцать лет, чтобы послать их Фрумкину?
Возможно, до этого были и другие, анонимные пожертвования: Набоков отличался щедростью и регулярно помогал нуждающимся родственникам в Европе. Однако он был горд: и он, и Вера утверждали, что в Берлине и Париже они вовсе не жили “в нищете”34, как сам Набоков однажды признался в трудную минуту; скорее это было приключением, – несмотря на то, что время от времени голод им грозил, они все же никогда не голодали. Они были молоды и азартны, многим в эмиграции жилось куда труднее. К тому же Набоков писал гениальные романы и страстно верил, что они останутся в веках (Вера тоже в этом не сомневалась), родился его любимый сын, да и вообще в жизни было много хорошего. Так что изображать их отъезд из Франции как бегство несчастных бродяг, которые в противном случае сгинули бы навсегда, было бы большой ошибкой.
Вера, отличавшаяся не меньшей гордостью, чем муж, впоследствии утверждала, что никакую курицу Нина Берберова им не приносила35. Нужда казалась ей оскорбительной36: разумеется, Набоковы мечтали уехать из Франции, но предположения, будто они испугались или Владимир подумывал на время оставить ее с Дмитрием и отправиться в Америку в одиночку, едва ли пришлись бы Вере по нраву, и впоследствии в общении с биографами и журналистами (которое складывалось ох как непросто) она неизменно представляла это совсем в другом свете.
Глава 3
Они поселились на Манхэттене – сперва у Натальи, бывшей жены Николая, двоюродного брата Набокова, которая с сыном Иваном жила в доме 32 по 61-й Восточной улице. Наталья подписала аффидавит с обещанием их приютить1, “встретила любезно и делала для нас что могла”, как впоследствии вспоминала Вера: Наталья разместила их в квартире рядом с той, где жила она сама. Вскоре новоприбывшие переехали на Мэдисон-авеню неподалеку от 94-й улицы, а осенью – в крошечную квартирку в доме 35 по 87-й Западной, где жили вплоть до отъезда в Стэнфорд весной следующего года2.
10
Однако иногда он бывал высокомерен и бесцеремонен. “Мой отец, – писал много лет спустя Владимир историку, который изучал наследие Владимира Дмитриевича, – чувствовал себя настолько неизмеримо выше любых обвинений в антисемитизме… что из какого-то апломба и презрения к показной юдофилии он высказывался о евреях и неевреях так же прямолинейно, как и его еврейские коллеги”. О большевике Моисее Урицком, к примеру, он отзывался так: “Как сейчас помню эту отвратительную фигуру плюгавого человечка… с наглой еврейской физиономией…”