Страница 15 из 20
Но в это время в Польше завершилась длительная внутренняя распря, так называемый «рокош». Король наконец одолел непокорных магнатов, и с обеих сторон освободилось множество сабель. Бесприютные шляхтичи и безработные наемники помнили об успехе первого Дмитрия, были наслышаны о лихом московском походе, о богатой добыче, о щедрых наградах.
На Русь, в лагерь Дмитрия начали прибывать новые люди. В основном это были опытные, хорошо вооруженные воины.
Вскоре появились и серьезные игроки, не чета ротмистру Меховецкому.
Самым заметным из них был молодой князь Роман Ружинский, человек смелый и энергичный. Ему хотелось повторить успех Ежи Мнишека, сумевшего посадить на московский трон своего ставленника (во всяком случае, так победу Дмитрия воспринимали в Польше).
В апреле 1608 года Ружинский явился в Орел с большим отрядом пехоты и кавалерии, что сразу сделало его хозяином положения. Ни с «гетманом», ни тем более с «цариком» магнат церемониться не стал. Первого он выгнал, заняв место главнокомандующего сам, а второго поставил перед фактом. (Меховецкий не смирился со своим поражением, долго интриговал, плел заговоры, и в конце концов Ружинский лично зарубил его прямо на глазах у Лжедмитрия.)
Тогда же в лагере инсургентов появились еще три ярких военачальника, каждый из которых сыграет в истории Смуты важную роль – крупнее, чем сам Ружинский.
Во-первых, это был усвятский староста Ян Сапега (кузен литовского канцлера Льва Сапеги), известный в Польше удалец. Он привел собственное войско, которое в дальнейшем оставалось под его началом и не сливалось с остальными силами.
Не меньшим приобретением для орловского лагеря стал полковник Александр Лисовский, мастер конного боя, прославившийся дерзкими рейдами вглубь неприятельской территории.
Но самым крупным деятелем гражданской войны суждено было стать не шляхтичу, а плебею – Ивану Заруцкому.
Иван Мартынович Заруцкий был из мещан украинского города Тернополь. Год его рождения неизвестен, обстоятельства ранней жизни туманны.
Кажется, он был захвачен в плен крымцами во время какого-то из набегов. Потом бежал из плена на Дон, поступил в казаки. Участвовал во всех этапах гражданской войны: и в походе первого Лжедмитрия, и в движении Болотникова. Благодаря воинским талантам Заруцкий выдвинулся из рядовых казаков в командиры. Современник-поляк называет его в это время ротмистром, русские источники – атаманом.
Тульской блокады Иван избежал, потому что в это время отправился навстречу второму Лжедмитрию, где вскоре занял место предводителя казачьей части войска. Все признавали доблесть атамана, но известно про него и то, что он был «сердцем лют и нравом лукав». К этому следует прибавить, что Заруцкий отличался еще и дерзостью. Пишут, что однажды «царик», желая покрасоваться перед поляками своей рыцарственностью, затеял турнир и выбрал в соперники богатыря-атамана, уверенный, что тот поддастся. Но Заруцкий не чинясь первым же ударом вышиб «великого государя» из седла, на чем турнир и завершился.
Имея таких соратников и получая из Польши все новых волонтеров, князь Ружинский начал активно готовиться к летней кампании.
Теперь это была уже не та армия, что в прошлом году: неплохо организованная и вооруженная, высокомобильная и, главное, находившаяся под умелым командованием.
Дело приобрело совсем иной масштаб.
Ян Сапега. Рисунок XVII в.
Два царя
Когда подсохли дороги, мятежники двинулись на Москву тремя разными маршрутами. Основные силы под командованием Ружинского наступали через Калугу, Сапега сделал фланговый обход через Смоленск, а Лисовский с конницей и артиллерией зашел со стороны Зарайска и Коломны.
Василий не знал, куда посылать войска. Его полки потрепали отряд Лисовского, но Ружинский одержал более важную победу над главным корпусом правительственных сил во главе с Дмитрием Шуйским.
К 1 июня армия Лжедмитрия уже оказалась у Москвы. Ночью Ружинский внезапно атаковал царский лагерь, находившийся на Пресне, и разгромил его, но сил для разгрома московской рати у гетмана не хватило, и пришлось отступить за реку Химку.
25 июня Ружинский попытался ворваться в столицу еще раз, но опять не преуспел.
Боевые действия приостановились. У Лжедмитрия недоставало мощи взять Москву, у Василия не было возможности перейти в наступление.
Самозванец устроил свою ставку в селе Тушино, откуда до Кремля было меньше 15 километров (сейчас это район Москвы). Временное пристанище оказалось для самозванца постоянным – отсюда и прозвище Тушинский Вор.
Со временем лагерь превратился в настоящий город и даже в нечто большее – во вторую столицу (а может быть, по значимости даже и в первую). И так продолжалось целых полтора года.
«Царику» срубили деревянный дворец, где он проводил время в пирах и распутстве, а иногда заседал в «Боярской думе», но все важные решения за него принимали другие. Вокруг резиденции стояли разноцветные шатры польских военачальников и перевезенные со всей округи избы, где жили знатные русские перебежчики. Остальная часть «царского двора» и войска соорудили себе будки, лачуги и землянки.
Купцы на базаре продавали всевозможные товары, днем и ночью шумели кабаки, не умолкали женские крики – как веселые, так и жалобные, поскольку кроме гулящих отовсюду привозили и насильно похищенных. Мычал и блеял реквизированный скот, в панских псарнях лаяли охотничьи собаки. Одним словом, в Тушине жили куда разгульней и праздничней, чем в скучной, напуганной Москве.
Страна оказалась разделена надвое. Каждый город и каждая провинция сами решали, за какого из царей им быть, и чаша весов все больше склонялась в сторону Дмитрия. Ему присягали повсюду, от северной Вологды до южной Астрахани. Объяснялось это пассивностью Шуйского, практически отрезанного от своей державы. Людей Дмитрия на периферии видели чаще, чем посланцев Василия. К тому же Тушинец щедро награждал поместьями всех, кто являлся к нему на службу (по окончании Смуты эти пожалования вызовут жуткую неразбериху в земельных отношениях). Что же касается легитимности, то в этом смысле обе власти выглядели неважно: сомнительный сын Ивана Грозного, без конца воскресающий из мертвых, против непонятно кем выкликнутого боярского царя.
В этом смысле положение Дмитрия, пожалуй, было даже выигрышнее. Вскоре после начала тушинского сидения самозванец получил два важных доказательства своей «истинности», которые произвели должное впечатление на русских людей.
Тушинский лагерь. С. Иванов
Если б тушинцам удалось заполучить Марфу, мать царевича, та наверняка признала бы и этого сына, но до августейшей инокини было не достать. Зато имелась царица Марина, и кому как не жене было опознать собственного мужа?
В начале июля царь Василий, очень боявшийся того, что на помощь врагу придет польский король, сделал очередную глупость: решил умилостивить Сигизмунда, отпустив домой поляков из числа приближенных Лжедмитрия I. В их числе были и Мнишеки.
Как только об этом стало известно в Тушине, за конвоем Мнишеков отправилась погоня. Охрану разогнали, царского тестя и жену освободили. Отец и дочь толком не знали, к кому их везут – к тому самому Дмитрию или к другому, но в любом случае не возражали. Марина очень хотела снова стать московской государыней, да и пан Ежи охотно занял бы видное (желательно первое) место при «зяте».
Но к «царику» их допустили не сразу. Сначала Ружинский объяснил Мнишеку, что ни первого, ни какого другого места сандомирский воевода при дворе Дмитрия занимать не будет, только получит в утешение деньги и вотчины. Пан Ежи долго торговался, но в конце концов дал себя уговорить. Смутило его и сообщение о том, что Дмитрий все-таки фальшивый, а значит, дочери придется жить в грехе. Эту проблему совести решили, условившись, что Марину и самозванца тайно обвенчают по католическому обряду.
Похоже, что саму Марину брак с неведомым проходимцем не особенно тревожил. Это была уже не та легкомысленная девочка, которая три года назад приехала в Москву веселиться и танцевать. Плен, унижения, лишения ожесточили и закалили вдову первого Лжедмитрия, и главной ее страстью теперь было честолюбие.
Во всяком случае, свою роль она исполнила превосходно. Во время публичной встречи с «любимым супругом» лобызала его, обнимала и рыдала. Это очень укрепило положение «царика».
А Ежи Мнишек, пожив в тушинском лагере до конца года, в конце концов понял, что он здесь никому не нужен, разругался с дочерью и отбыл домой, в Польшу.