Домик на краю земли

Антагонизм между природой и нашими растущими жизненными потребностями пока неизбежен. Мы заняты текущими заботами и жаждем счастья в быстротекущем настоящем Но какими бы ни были наши достижения в материальной сфере, счастье, достойное человека, немыслимо без чистого неба над головой, родниковой воды, запаха трав и белого дыма весенних садов.

Нет нужды ждать, пока человечество выступит единым фронтом за спасение природной среды. Не следует пренебрегать возможностями, которые есть у каждого из нас для улучшения личных отношений с природой. Настало время, когда такие отношения надо переводить на новый уровень — на уровень высокого осознания природы как начала всех наших начал.

Путь этот нелегок и непрост и требует самовоспитания. Надо четко осознать, что личные контакты человека с окружающей средой не сугубо частное дело, а общественная функция.

Нам нужны не просто музеи природы или ее физическая сохранность в заповедных местах, а такое состояние земли, лесов, вод и неба, где было бы вольно и зеленому шуму, и мыслям, и сердцу. Именно об этом говорит книга Бестона, но говорит не прямо, а своим тонким подтекстом. Произведение, словно солнечным светом, пронизано авторским ощущением единого потока жизни, чувством личной причастности человека к процессу естественного созидания. Автор умеет несколькими штрихами создавать впечатляющие образы постоянно меняющейся природы, передавать ощущение единства всего земного, личной причастности ко всему происходящему в природе.

Изначальное человеческое чувство единства с природой ничем не заменимо. Это чувство вопреки бытующим представлениям вовсе не исчезло в нас — просто мы невнимательны и редко замечаем его проявления. В результате особенностей развития человечества его биологическая память оттеснена на задворки сознания.

Конечно, эта память — не те первозданные ощущения, которыми, наверное, обладали наши древние предки. У современного человека ощущение связи с природой иное, хотя где-то в глубине нашего существа сохраняется его биологическая первооснова. Оно давно опосредствовано сознанием, культурой, и потому правильнее было бы назвать его как-то иначе, ну хотя бы «чувством-мыслью». Оно-то и позволяет нам вызывать в себе состояние органичной близости к природе, ощущать ее как начало всех наших начал. Издревле подмечено, что близость к природе, особенно жизнь в ней, весьма явственно обостряет наши первородные ощущения. Это и подразумевает Бестон, когда пишет: «Я находился в самой гуще жизни природы и потому легко оказался вовлеченным в круговорот ее созидательных сил. Я все явственнее чувствовал, как силы эти питают меня и наполняют какой-то особой внутренней силой. С каждым днем чувство это росло, крепло, и наконец настало время, когда неведомая мне доселе, проникающая в меня энергия стала ощущаться столь же реально, как солнечное тепло. Скептики, конечно, усмехнутся и тотчас пригласят в лабораторию для демонстрации и проверки этого ощущения. Они станут убеждать меня в неких исключительностях человека, который потому якобы и неподвластен физическим влияниям извне. Однако я полагаю, что те, кому довелось подолгу жить среди природы, согласятся со мной. Жизнь вообще и наша земная в частности — плод всепроникающей могучей вселенской энергии, подобной электричеству или всемирному тяготению. Эта энергия питает и поддерживает все живое на Земле» (выделено нами. — Г. П.).

В те времена вопросы отношения человека к природе беспокоили немногих и отдельные сигналы SOS тонули в море иных забот и тревог, более насущных и злободневных. Однако признаки новой беды были уже многочисленны, и, конечно, такой человек, как Бестон, не мог их не заметить. Книга Бестона — не только поиск нравственного и эстетического через общение с природой, но и определенный социальный протест, хотя автор и не преследовал такой цели. Нравственность и мораль не существуют сами по себе. И все же можно полагать, что утверждения Бестона относительно полярности миров естественного и человеческого — больше результат повышенной эмоциональности автора, остроты его реакций на действительность, нежели итог рациональной мысли. В глубине души Бестон ощущал, что обособленность человека от природы тоже обусловлена в конечном счете естественными причинами — диалектикой естественного и общественного. Все производное от нее не есть нечто искусственное и враждебное окружающей среде, просто мы пока не можем применять свои средства с должной пользой для себя и в интересах природы. Стало быть, единство человека и природы невозможно вне сферы общественной жизни, т. е. оно имеет и явно выраженный социальный характер.

Много лет спустя Бестон прояснил свою социальную позицию в авторском предисловии ко второму изданию своей книги: «Природа — часть нас самих. Без осознания этого и приобщения к ее божественной тайне человек перестает быть человеком. Когда Плеяды и ветер в траве не составляют больше частицу души человека, его плоти и крови, он становится, как бывало не раз, чем-то вроде космического отщепенца, не обладающего ни законченностью и целостностью животного, ни правом принадлежать от рождения к истинному Человечеству. Я сказал однажды: «Человек может стать ниже или выше того, что он есть, но в том и другом состоянии он — монстр, и последний ужаснее первого»».

Этой весьма небольшой, можно сказать, тихой книге уже шестой десяток лет. Возраст немалый. Советские читатели входят в мир бестоновской природы через двери его кейп-кодского домика, смотрящего своими окнами на все стороны света. «Домик на краю земли» не только не постарел, но и обрел новую жизнь и, надо думать, на долгие годы.

Георгий Полесов

Пляж

Восточнее Северо-Американского континента, в тридцати милях от материкового побережья штата Массачусетс, лежит в Атлантике осколок древней, исчезнувшей земли.

Этот окоемок суши — обломок некогда гигантского утеса — открыто смотрит в лицо враждебному океану.

Его двадцатимильный гребень, местами волнистый, местами совершенно ровный, возвышается на сотню-полторы футов над уровнем приливов.

Размытый дождями и волнами, истерзанный ветрами, этот великан все еще стоит твердо.

Здесь напластовались многие почвы, гравий и пески. Они многоцветны: кое-где проглядывает старая слоновая кость, там — чернота торфяника и снова слоновая кость, подернутая ржавчиной.

В сумерках, когда гребень утеса четко вырисовывается на фоне заката, его склон, обращенный к океану, словно состоит из теней и тьмы, сходящих к вечно подвижным волнам.

На рассвете солнце, встающее из океана, золотит утес ровным безмолвным светом. Свет этот становится все прозрачнее и наконец растворяется в сиянии нового дня.

У подножия утеса с юга на север миля за милей простирается широкий океанский пляж. Уединенные и дикие, ничем не запятнанные, посещаемые только волнами и принадлежащие им, эти пески могли быть началом или концом мира.

Из века в век море сражается здесь с сушей. Из века в век земля борется здесь за свое существование. Она высылает на пляж растения, чтобы сдержать передовые пески сетью трав и корней, а море снова и снова вымывает их своими штормами.

Величественные ритмы природы, которые мы бездумно предали забвению, проявляются в первичной свободе: движение облака и его тени, смена прилива и ветра, чередование дня и ночи. Птицы-путешественницы приземляются здесь и улетают прочь, не отмеченные человеческим взглядом; косяки крупных рыб перемещаются под волнами; прибой выбрасывает брызги высоко к солнцу.

Этому бастиону приписывают ледниковое происхождение.

В действительности волны разбивались об эту преграду задолго до того, как надвинулся лед, или даже раньше, когда Солнце было не таким, как ныне. Давным-давно, как полагают, здесь существовала первичная прибрежная равнина. Она раскрошилась по краям, время и геологические катастрофы изменили ее высоту и форму, а затем нахлынуло море. Устоявший оплот — нынешняя размытая дайка утеса. Двигаясь к морю, ледники проползали по древним пляжам и равнинам и, спотыкаясь об эти пороги, наваливали на них камни, гравий и пески, собранные по дороге. Когда потеплело море, ледовый барьер отступил на запад, растворившись в туманах, и вскоре волны начали набегать на новую, преображенную и безжизненную землю.