История спаги

По одну сторону рынка виден рукав реки с расположенным на берегу Сен-Луи — его правильные здания и террасы в вавилонском стиле, синевато-белая штукатурка, красные кирпичи и торчащие то там, то сям пожелтевшие верхушки пальм на фоне яркой лазури.

По другую сторону Гет-н’дар — этот негритянский муравейник с тысячами остроконечных крыш.

А рядом стоят караваны, на песке лежат верблюды, и мавры с маленькими мешочками из тисненой кожи сгружают с них тюки с товарами.

— Hou! Diende m’pat!.. (торговки кислым молоком, хранящимся в сосудах из козлиной кожи мехом внутрь).

— Hou! Diende nebam!.. (торговки маслом из племени пеулов, с громадными треугольными шиньонами, украшенными медными бляхами, горстями вылавливают свой продукт из бурдюков мехом наружу — они раскатывают своими грязными пальцами масло на маленькие шарики по су каждый, затем вытирают руки о волосы).

— Hou! Diende kheul!.. diende khorombole!.. (торговки, эксплуатирующие народное суеверие продажей различных саше с сухими травами, хвостами устриц, чудодейственными корнями — словом, предметами, обладающими волшебными свойствами).

— Hou! Diende tchiakhkha!.. diende djiarab!.. (торговки золотыми и изумрудными ожерельями, янтарем и серебряными цепочками; весь товар их разложен на земле на грязном тряпье и топчется прохожими).

— Hou! Diende guerte!.. diende khankhel!.. diende iapnior!.. (торговки фисташками, живыми утками, всевозможными продуктами, вяленым мясом, засиженными мухами пирожными).

Торговки соленой рыбой, торговки трубками, торговки всякой всячиной. Старьевщицы, продающие поношенные украшения, старые передники — грязные, полные насекомых, пахнущие трупом. Тут же продается галламская смола для завивки волос; маленькие хвостики, срезанные или сорванные с голов мертвых негритянок, — совершенно готовые для прически, нагофренные и закрепленные смолой.

Торговки гри-гри, амулетами, старыми ружьями, навозом газелей, старыми книжечками Корана с пометками благочестивого муллы; мускус, флейты, старинные кинжалы с серебряными рукоятками, старинные ножи, вспоровшие на своем веку немало животов, тамтамы, рога жирафов, старые гитары.

Под сенью тощих кокосовых пальм сидят самые ужасные африканские нищие: прокаженные старухи, тянущиеся за милостыней руками, покрытыми белыми струпьями, — иссохшие полуживые скелеты с раздутыми слоновой болезнью ногами, покрытыми ранами, кишащими червями и усеянными огромными жирными мухами.

Навоз верблюдов и негров, всевозможные лохмотья и отбросы, а над всем этим прямые лучи тропического солнца, раскаленного, будто пылающая жаровня. А на горизонте все та же бесконечная, ровная пустыня.

Жан остановился посреди этого рынка перед лотком Боб-Бакари-Диам и с бьющимся сердцем осматривал груду разложенных на нем необыкновенных предметов.

— Ну, да, белый, — спокойно улыбаясь, произнес Боб-Бакари-Диам, — часы с боем? Я купил их дня три тому назад у молодой девушки за три khaliss. Ничего не поделаешь, белый, твои часы с боем были проданы в тот же день, их купил вождь из Трарзаса, ушедший со своим караваном в Тимбукту.

Значит, все кончено!.. оставалось лишь позабыть о своих несчастных часах!..

Жан был в полном отчаянии, сердце его разрывалось на части, как будто он виновен в гибели дорогого существа. Если бы он мог еще вымолить прощение. Если бы он уронил их в море или потерял, но часы были украдены и проданы все той же Фату. Это уж слишком! Он бы заплакал, если бы не был так на нее зол. Эта Фату за четыре года лишила его денег, чести и жизненных сил!.. Из-за нее не получил он повышения, она разрушила его военную карьеру. Для этого ничтожного создания с душой такой же черной, как кожа, он остался в Африке, не в силах победить власть амулетов и заклинаний!

Он волновался все сильнее: чары Фату внушали ему суеверный ужас; ее злоба, бесстыдство и неслыханная дерзость ее последнего проступка пробудили в нем неистовую ярость. Быстрыми шагами шел он домой, и кровь клокотала в его жилах, отчаяние и злоба бушевали в душе, голова горела.

XXXV

Фату со страхом ждала возвращения Жана. При первом взгляде на него она поняла, что старые часы с боем проданы. Судя по суровому виду Жана, он был готов ее убить. Она отлично понимала его: если бы кто-нибудь осмелился похитить у нее любимый фамильный амулет, один из тех, что она получила в подарок от матери в Галламе, будучи еще ребенком, то она бы уж точно бросилась на похитителя и убила бы его, если бы была в силах.

Она понимала и то, что совершила гнусный поступок, внушенный злыми духами и страстью к украшениям. Фату отлично сознавала всю свою испорченность. Ей было больно, что она доставила такое огорчение Жану; пускай он убьет ее за это — ей хотелось бы только поцеловать его на прощание. Последнее время даже его побои доставляли ей своего рода удовольствие, потому что он все-таки прикасался к ней и она, моля о пощаде, могла к нему прижаться.

Когда на этот раз он схватит ее, чтобы убить, — ей уже нечего будет терять, и она постарается обнять его и поцеловать. Она вцепится в него и будет целовать до тех пор, пока не упадет мертвой, — она не боится умереть.

Если бы несчастный Жан мог проникнуть в душу маленькой негритянки, то, на горе себе, он, вероятно, опять простил бы ее — так легко было его разжалобить. Но Фату молчала, не в силах выразить то, что чувствует и мечтая умереть в его объятиях; она ждала этого и смотрела на него огромными глазами, полными ужаса и страсти.

А Жан вошел молча — он даже не взглянул на Фату, и она была в полном недоумении. Вот он отбросил в сторону хлыст, устыдившись своей жестокости по отношению к молодой девушке, боясь новой вспышки злобы. И тотчас же стал срывать висящие по стенам амулеты и выкидывать их в окно. Затем та же участь постигла все передники, ожерелья, бубу, тыквы — все это было молча выкинуто на песок.

Теперь Фату начала понимать, что ее ожидало. Она чувствовала, что все кончено, и замерла от ужаса.

Когда все ее имущество вылетело в окно, Жан указал ей на дверь и, сжав свои белые зубы, тоном, не допускавшим возражений, глухо проговорил:

— Убирайся вон!..

Фату, опустив голову и ни слова не говоря, вышла из комнаты. Нет, она, конечно, не ожидала ничего подобного. Девушка обезумела от горя и шла, не смея поднять головы, без криков, без слез, не произнеся ни слова в ответ.

XXXVI

После этой сцены Жан начал преспокойно укладывать свое имущество, как перед походом; он делал это с большой тщательностью, по привычке, усвоенной за время военной службы. Старые часы были отомщены, и он чувствовал некоторое удовлетворение; он был счастлив сознанием своего мужества и говорил себе, что скоро увидится с отцом, во всем ему признается и получит прощение.

Покончив с укладкой, он спустился к гриотке Кура-н’дией. Там в углу неподвижно сидела Фату. Маленькие рабыни, подобрав все ее имущество, уложили его в тыквы и поставили их около нее. Жан даже не взглянул на Фату. Подойдя к Кура-н’дией, он заплатил ей за квартиру и сказал, что больше не вернется; затем, вскинув на спину свой легкий багаж, вышел вон.

Кура-н’дией получила со спаги деньги, не задумываясь над причиной его неожиданного отъезда, с равнодушием старой куртизанки, которую трудно чем-нибудь удивить.

Выйдя на улицу, Жан кликнул своего пса, и тот нехотя, но подобострастно последовал за хозяином, как бы понимая, что произошло нечто необычайное. После этого Жан пошел уже не оглядываясь по длинным улицам мертвого города к казармам спаги.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

I

Таким образом, Жан окончательно расстался с Фату-гей. Решившись наконец ее прогнать, он почувствовал большое облегчение. Аккуратно сложив в солдатском шкафу свое скромное имущество, принесенное из дома Самба-Гамэ, он почувствовал себя свободным и счастливым. Казалось, это приблизило его отъезд, долгожданную отставку, до которой оставалось всего несколько месяцев.