Буря на Волге

— К черту, с вашими законами, — ворча, торопливо бежали по лестнице ходоки, соря на мраморные ступени творогом с кафтанов.

Потерпев неудачу в законном иске, карташинцы еще больше озлобились, и если попадал им в лапы красновидовский мужик, то уж выколачивали из него все, что можно. Когда же лошадь привезла с острова убитого Антона Черногускина, богатого красновидовского мужика, дело приняло серьезный оборот. На карташинские улицы въехало войско с ружьями и саблями. Немного поодаль две клячи тянули пушку. За пушкой, важно свесив ноги в шпорах, сидел на возу мелкой лозы офицер-усач, главный экзекутор, как называли его солдаты. Пройдя два дома, без спроса заходили в третий, раскладывали на скамье мужика или бабу, кто подвернулся под руку, и пороли лозой, сколько влезет. Целый месяц хозяйничало войско в Карташихе.

Перед отъездом офицер собрал сходку около взъезжей:

- Если еще вздумаете бунтовать — в Сибирь! Слышите? В Сибирь все! — погрозил он плеткой мужикам и уехал.

А карташинцы, почесываясь, рассуждали:

— Ну как, Матвей? В штанах, аль без оных?

— Не бай, головынька, по голой драли... Теперичка на брюхе сплю и стоя обедаю.

— Я тоже,— проворчал Перцев. — И староста не отвертелся, и ему ввалили сотню. Это Камаля проклятый натравил их, он, говорят, первый зачинщик...

Ho, видимо, ни мелкая лоза, ни Сибирь не испугали карташинцев. Они, поотдохнув немного, снова принялись за свое...

Однажды в лозу приехал красновидовский мигун, тощий, сгорбленный мужик и на такой же захудалой клячонке. Ну, тюкает топоришком, выбирает посуше дрова и не заметил, как его окружили карташинцы. Один подходит к его кляче, а двое с топорами к нему, Мигун кинулся наутек, да не к своей лошади, а к оставленной карташинцами рослой, упитанной матке. Вскочил на сани, — фью! — и ременная плеть засвистала в воздухе. Стоя на санях, он катил по насту к широкой дороге. Один сгоряча кинул топор в мигуна — промазал. А тот уже махал шапкой и кричал пискливым голоском:

— Бывайте здоровы! Кланяйтесь творожникам...

Глава седьмая

На Волге лед прошел. Дни установились ясные, тихие. Кустарники начали сбрасывать скорлупу, на ветках появились клейкие листочки.

Расщепин только бородку поглаживает и чувствует сёбя князьком на плесе. «Воруют у меня, должно быть, рыбу. Везде нужен свой глаз», — думает он, отправляясь проверять очередной улов.

— С верхней начнем? — спросил его Трофим.

— Начинай с верхней.

— Ну-ка, Васятка, ударь посильнее левым,— приказал Трофим, поворачивая лодку к верхней кладке. — Что такое, Петрович? Кладки-то нет?! Ты, Васька, видно, плохо ее причалил.

— Нет, я хорошо привязывал.

— А ну-ка, выпрыгни, взгляни!

— Отрублена! — крикнул с берега Чилим...

Кладку подготовили, Чилим помогает Трофиму поднимать.

— Гляди, гляди, дядя Трофим, телега выплыла.

— Осподи Сусе, — перекрестился хозяин. — Отродясь не помню, чтобы телеги попадали...

— Ничего, — весело успокаивал Трофим, рыба вам, телега нам на водку. Не возражаешь, Петрович?

— Ладно уж, глохчите... — маханул рукой Расщепин.

Вдруг он побелел, глядя за борт... Трофим тоже напугался, увидя перемену в лице хозяина.

— Тащи, тащи! — закричал хозяин дрожащим голосом.

Трофим быстро выдернул ванду, из которой на слань лодки выпала стерлядь, она не могла пролез в ванду и застряла головой в горловине.

— Вот это, действительно, божья благодать, — хватая обеими руками рыбу, произнес Расщепин. — Михайлов за нее по рублику отвалит. У него все духовенство рыбой кормится, а они стерлядку во как любят... Да и губернатор иногда присылает лакея. Какой же это шайтан телегу привязал? — рассуждал вслух Расщепин.— Разве бакенщики озоруют?

Трофим раскатисто засмеялся.

— Тоже, скажет Петрович... У кого вы из бакенщиков видели телегу? У Кислова? Или у братьев Соловых? Вечные бобыли, всю жизнь перекат караулят...

Кладку восстановили, телегу вытащил на берег. На обратном пути заехали к Кислову.

— На ваших вандах, Петрович, вчера порыбачили карташовцы, — доложил бакенщик. — Иду утром, когда загасил сигнальную веху, вижу — к полуцепку телегу прилаживают. «Что вы делаете, мошенники!» — кричу им с яру. «А хотим вот рыбки на уху достать. Причалим за эту жичину и лошадью выдернем, вся рыба наша. Ты подожди, не уходи, и тебе достанется». Один торопится, привязывает, а другой топор наготове держит. Гони!» — кричит первый. Тот закружил вожжами, да не тут-то было, лошадь потащило вместе с телегой в воду...

Руби!» — кричит второй, хватая лошадь за поводья...

— Ишь, подлецы, лезут к воде, а не знают законов, — ворчал Расщепин. — На-ка тебе, — подал он пяток самых мелких, как подпилки, стерлядей. — Да коли что — поглядывай, гони их с берега...

— Хорошо, Петрович, будем поглядывать.

— Ну, Васька, давай на сакму, здесь хоть и недалеко, да вода быстрая.

Чилим выскочил с бечевкой и потащил лодку. Подобрал на заплестке электрическую лампочку, показывая Трофиму, закричал:

— Гляди, дядя Трофим!

А вечером, когда высадили рыбу в прорезь, Чилим вычистил лодку, все прибрал и начал пристраивать в шалаше лампочку. Но, привязанная на веревочке, она не светила. Чилим видел такую же лампочку на конторке, когда приходил савинский пароход — она висела в пролете. «А все-таки я добуду ее, только бы Рябинин не увидел... Он больно дерется, когда лезут ребята на конторку...» — думал он, доедая из котелка похлебку.

— Ну, скорее, — крикнул хозяин Чилиму. — На пристань меня свезешь. Иди, Трофим, складывай рыбу в корзины...

У Чилима учащенно билось сердце от быстрой езды через Волгу и больше от того, что он задумал.

— Шабаш! — крикнул Расщелин, поворачивая лодку и шалман, между пароходом и конторкой.

— Ближе, ближе! Сюда! — кричал с конторки урядник.

— Может, отделить на ушку свеженькой-то? — приветливо кланяясь, спросил Расщепин.

— Оно бы, конечно... Да куда я положу ее, сам знаешь, времена запретные... Пусть малыш твой снесет на квартиру, тут недалеко, — ответил урядник.

— Я знаю, — завертывая в фартук десяток стерлядей, сказал Расщепин. — Ну-ка, Васька, топай!

Чилим помчался по пыльной дороге, кляня и хозяина и урядника. «Вот протаскаюсь с этой проклятой рыбой, а пароход уйдет, опять останемся без лампочки...»

Пока пароход разгружался, урядник напутствовал Расщепина.

— Вот чего, Петрович, как приедешь на Устье, встретит тебя водяной, скажи, от Василия Лукича, дай ему рыбы на уху и деньгами двугривенный, хватит ему, он и так разжирел на этом месте... Скажи, Лукич, мол, тебе кланяется. Пусть проводит до рыбной лавки, я, мол, просил.

— Спасибо, Василий Лукич! — кланяясь, Расщепин тряс длинной бородой.

Выгрузка закончилась, пароход дал первый свисток.

Чилим во весь дух мчался с горы, вздыхая: «Уйдет, проклятый, не успею...» Озираясь, взбежал он на конторку, Лампочка висела там же, на старом месте. На пароход грузили последние корзины с расщепинской рыбой. Урядник о чем-то говорил с хозяином. Чилим раза три прошелся мимо лампочки, попробовал пальцами шнур: мягкий.

— Ты чего, паршивец, не едешь? — крикнул Расщепин.

— Сейчас, дядя Яким, только воду вычерпаю из лодки.

Василий Лукич взял под руку Расщепина и что-то стал ему нашептывать на ухо...

— Как же, как же, обязательно! — кивнул Расщепин. И оба повернули к буфету.

«Вот обжиралы проклятые, рыбы отослал и денег дал, а все мало ему в кадык... Обмыть, говорит, надо хороший улов...» — думал Расщепин.

Чилим этим временем выхватил из-под рубашки пожарницы и резанул шнур. Что потом случилось на конторке — он не помнил... Очнулся, когда Рябинин тряс его за волосы. И в заключение наградил подзатыльником,

Чилим быстро вытолкнулся веслом из шалмана, и лодка скрылась в вечерней мгле. Ехал он на ватагу обиженный. И в барак бакенщика вошел, как побитый.