Козырная дама

— Вот как? — иронично ухмыльнулся Эстет. — А вы не допускаете, что меня не интересует ни ваш Сизый, ни его банда?

Ворбьеву хотелось ответить, что он не только не допускает, а точно знает — банда Сизого Эстета интересует, и даже очень. Но он не ответил, впервые почувствовав ту предательскую слабость в ногах, которая всегда будет накатывать на него при встрече с Эстетом.

Эстет вполне мог выгнать тощего, лопоухого фээсбэшника, ведь не исключено, что его визит лишь провокация ФСБ, руководит которой человек вредный, враждебный Эстету, но интуиция подсказала, делать этого не стоит. Если парень сумел узнать, кто скрывается за прозвищем Эстет, — а об этом в городе знают лишь единицы, — то не так уж он прост и, пожалуй, стоит к нему присмотреться.

Не пренебрег Эстет и предупреждением и однажды, в день, который тоже был назван Ворбьевым, убедился: подготовка, проведенная к встрече с Сизым, оказалась далеко не лишней.

Потом Ворбьев возникал еще несколько раз и, удивляя Эстета своей осведомленностью, рассказывал занятные вещи о криминальной жизни города, о подробностях разборок между группировками, о разговорах бандитских авторитетов, их планах и намерениях.

Так Ворбьев добился своего — Эстет почувствовал острую потребность в бывшем фээсбэшнике, который, не поладив с начальством своего ведомства, болтался без работы, и сделал его своими глазами и ушами. Это открывало перед Александром Ворбьевым новые горизонты, за которыми его ждали большие деньги, и не только деньги.

Ворбьев, несомненно, был человеком недюжинных способностей, уж коли ему с такой запоминающейся внешностью удавалось оставаться незаметным и добывать любую тайную информацию. Но и амбиций у него хватало. Это Эстет понял чуть ли не с первых встреч. Но об истинной величине тщеславия, скрывающегося за тщедушной, неприглядной оболочкой Ворбьева, не догадывался никто.

А мечтал он стравить между собой различные группировки в городе, ослабить их стрелками и разборками. Нет, он не собирался, под шумок, сколотить свою банду и захватить власть в городе. Не это привлекало Ворбьева. Цель его вообще не была материальна, им двигало всего лишь желание потешить собственное самолюбие, какое-то нездоровое, воспаленное стремление топнуть ножкой, подбочениться — а вот, дескать, я какой!

Но не дано было Александру Ворбьеву ни подбочениться, ни топнуть ножкой. Как и предполагал проницательный Эстет, подвела его все-таки жадность, погубила. Не будь ее, может, и не узнал бы хозяин, что Ворбьев водится с Вагитом, злейшим врагом Эстета. Для него, считавшего себя истовым патриотом, словно острый нож в сердце была даже мысль, что на российской территории царствуют чужаки.

О верзиле с телячьими глазами, хозяине замечательной квартиры на Пушкинской, Ворбьев узнал случайно. Навестил его как-то дальний родственник Ленька Кичигин, перебравшийся ныне в Тамбов, и за бутылочкой вина рассказал о своем однокласснике, ставшем после смерти матери владельцем потрясающей квартиры у центрального парка.

Ворбьев быстро просчитал, какие деньги можно выручить, если продать эту квартиру, и предложил Фогелю вместе провернуть несложную операцию, которую сам же и разработал.

Да, наверное, если бы не было этой квартиры, Эстет так и не узнал бы о предательской встрече Ворбьева с Вагитом, состоявшейся в ночной аллее неподалеку от дома, в котором жила Зоя Иннокентьевна Белобородова, завуч двести первой школы.

Но квартира была. И Зоя Иннокентьевна, вынужденная в поисках обидчиков племянника носиться по городу, по казино и барам, организациям и учреждениям, милициям и прокуратурам, узнала о тайной встрече и рассказала, что называется, всему городу.

Узнал о ней и Эстет.

Узнал и совершенно справедливо посчитал предательством.

А предательства он не прощал никогда.

Предателей судил жестоко. Суд не был примитивным, бандитским: «Ах, так, получай пулю!» — Эстет не любил грубой работы. Его судилища были как настоящие — с адвокатом, прокурором, судьей, присяжными заседателями. Впрочем, как бы ни обставлялись они, карал или миловал Эстет самолично, и только от него зависел приговор, который для предателей был лишь один — высшая мера. Хотя при других обстоятельствах Эстет своих ребят не обижал, даже баловал, — не скупясь, наделял квартирами, машинами, земельными участками, которые ему частенько преподносили в подарок банкиры, президенты промышленных и торговых компаний, владельцы ресторанов, автосалонов, заправочных станций, да мало ли кто таким образом спешил засвидетельствовать уважение хозяину города.

Суд над Ворбьевым состоялся на даче в одном из пригородных поселков.

Ворбьев знал эту дачу. Ворбьев всегда знал больше, чем нужно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Это был старый деревянный домишко. Принадлежал он не Эстету, был куплен им через подставных лиц. Знали о нем немногие приближенные, и обычно здесь проводились самые важные совещания группировки Эстета.

На этот раз приглашено было шесть человек, которым предстояло сыграть роль присяжных заседателей.

Роль судьи, прокурора и адвоката Эстет взял на себя.

Все наконец расселись, и легкий гомон, возникший при выборе места, стих.

Привели подсудимого. Сесть ему не разрешили, и Ворбьев стоял посредине комнаты, тревожно наблюдая за странным сборищем. Зачем его сюда привели охранники Эстета, он не знал, ему просто сказали, что зовет хозяин, посадили в машину и привезли на эту старую дачу. Но, судя по тому, что его заставили стоять, судя по напряженным лицам присутствующих, по отводимым в сторону глазам, чтобы не дай бог не встретиться с ним взглядом, Ворбьев понял, что предстоит что-то неприятное. Он попытался вспомнить, в чем мог провиниться, проколоться, не угодить Эстету, но в голову ничего не приходило.

Наблюдая за Ворбьевым, Эстет молчал, намеренно затягивая возникшую паузу, зная, что никто не осмелится заговорить первым.

Чтобы скрыть охватившую его тревогу, Ворбьев пошарил по карманам в поисках сигарет, нащупав пачку, достал сигарету, но она выскользнула из пальцев. Наклонился, поднял, щелкнул зажигалкой. Частые, поспешные затяжки, поминутно сбиваемый пепел, даже то, как он выпускал дым — куда-то вниз, себе под ноги, выдавали волнение и неуверенность.

Наконец Эстет заговорил.

— Подсудимый, — начал он, и Ворбьев понял: произошло самое страшное из того, что могло произойти. Чем кончаются «суды» Эстета, он хорошо знал. — Вы обвиняетесь в измене, во лжи и в коварстве, в преступных связях с главарем бандитской группировки Вагитом Шалихмановым, в сборе и передаче вышеназванному… — Эстет говорил монотонно, намеренно употребляя канцелярские обороты, но каждое его слово отзывалось внутри Ворбьева гулко и болезненно. — Вы обвиняетесь в сборе и передаче Вагиту Шалихманову, — повторил Эстет, — сведений об общественной деятельности и личной жизни людей, доверявших вам. Признаете ли вы свою вину, или хотите, чтобы она была доказана в ходе судебного разбирательства?

— Не признаю.

— В таком случае докладываю господам присяжным заседателям, что располагаю фактами о встрече, состоявшейся на прошедшей неделе, — Эстет взял со стола, за которым сидел, календарик, сверился с ним и назвал дату. — После ноля часов вы встретились с Вагитом Шалихмановым в парке, располагающемся по улице Прибрежной, и сообщили ему сведения, являющиеся тайными и касающиеся подготовки операции по разоблачению и наказанию вышеназванного Вагита Шалихманова, занимающегося преступной деятельностью по распространению наркотиков. Отвечайте, Ворбьев, была такая встреча?

— Нет… — еле слышно пробормотал Ворбьев, понимая, что отпираться бессмысленно, уж коли Эстет назвал день, время и место встречи, то источник у него надежный. Но кто, кто мог знать о ней, кто мог так дословно передать содержание его разговора с Вагитом?!

Отпираться было опасно, ложь могла вывести Эстета из себя, и тогда последствия этого суда будут слишком уж предсказуемы.

Но признаваться было не менее опасно.