Страница 12 из 18
Итак, публицист Клычков, выступив на подмогу художнику Клычкову в тяжелый для него час ликвидации кулачества, утверждает, что наша производственная политико-экономическая работа в деревне— звук пустой, величина малюсенькая и в расчет никак приниматься не могущая. Экономисты мы липовые. Только и умеем, что подменять экономику политикой и мешать частному кулаку жить.
Но в своем святом обличении советской действительности, проистекающей из столь же святого гнева за поругание исконных российских святынь, охраняющих дрёму сытого кулацкого благополучия, Клычков идет много дальше. Против обвинения в том, что его реакционная идеалистическая философия утверждает от бога нерушимость общественного порядка на. земле, он выставляет нашему времени, нашей действительности контробвинение. Он обвиняет коммунизм, нашу идеологическую практику в том, что они являются кустарными изделиями, что налицо нет— чего бы вы думали? — нет мировоззрения, нет философской системы. Бедный, бедный марксизм… За что же на него так обрушился Клычков? Причина конечно есть, для Клычкова весьма уважительная: ему необходимо защищать… бога. Дело не маленькое, если вспомнить, что все прошлое и настоящее трактуется Клычковым в его творчестве сквозь мистическо-божественную призму. Чтобы защитить бога, необходимо опорочить нашу антирелигиозную концепцию, нашу антирелигиозную практику. «К отображению в образах искусства прошлого нашей страны, поскольку дело касается его религиозной жизни, едва ли можно подходить с методами и мерками современного атеизма, являющего собой не столько философскую систему, сколько в гораздо большей мере практику антицерковности, сводящейся по большей части к попоедству».
Что же противопоставляет Клычков нашему дешевенькому, философски необоснованному, ну, одним словом… марксистскому богоотрицанию, безбожию? Ясно — что. Ведь исстари известно, сколь помещику и кулаку необходимо борьбу людей, классов между собой заменить душевно переживаемыми вопросами божеского бытия, с допущением богоборчества примерно в том виде, в каком по библии крепкий старик Яков боролся с весьма почитаемым им богом, и происходило это столь ощутимо, что от одной борьбы Яков даже охрометь умудрился (вот где крепкое доказательство существования бога). Вот эту борьбу за бога в своем ответе и противопоставляет Клычков нашему «куцему» безбожию, ту борьбу за бога, за душу, которой он во всех решительно произведениях замазывает борьбу угнетенного человека за свое существование и утверждение на земле. «Во всех мною изданных книгах, — пишет Клычков, — кто не слеп, разглядит отчетливо в них проведенную тему, составляющую одну из главных магистралей, тему богоборчества, чрезвычайно родственную складу и природе русского народа, в области духа очень одаренного и в особливицу беспокойного, как бы на землю пришедшего с одной известной мыслью, с неотступным сокрушением о том, что и „впрямь не перепутаны ли вечные, прекрасные строки о правде, добре и человеческой справедливости здесь у нас, на земле, не перепутаны ли строки в той книге, которая, как верили деды, лежит на высоком облаке в небе, как на подставке, раскрытая перед очами создателя в часы восхода и заката на самой середке“, ибо и в самом-то деле „мир заделывал бог, хорошо не подумав, почему его и пришлось доделывать… чорту!“» («Князь мира»).
Приведя эту убедительнейшую аргументацию, Клычков с негодованием запрашивает: «Где же тут утверждение от бога положенных общественных порядков на земле»?
Конечно он вправе протестовать! Ведь говоря о его всепроникающей дуалистической философии только вначале, далее во второй раз забыли упомянуть черта: надо было сказать «от бога и чорта положенных порядков». Единственное оправдание в том, что статьи этой книжки и о божественном и о чертовском в их социальном раскрытии достаточна подробно говорят.
Мы неоднократно устанавливали тезис, что одной из неотъемлемых черт кулацкого писателя является отрицательное отношение его к позитивным знаниям, к науке. Клычков этой черты своей не отрицает («что касается вопроса об отношении писателя к науке, то едва ли отрицательность, если она есть, этого отношения можно отнести к бессмысленному подозрению его в пагубной страсти… к кулацкому строительству»), но демонстрирует в своей статье предельную не по времени классовую развязность, стараясь ненависть к науке выдать за качество… революционное. Силлогизм строится следующим образом: качество сие было свойственно народному религиозному протестантизму, а последний выражался «в бесчисленных сектах и так называемом правдоискательстве», каковому теперь установилось очень странное и очень ложное пренебрежение, ибо совершенно несомненна огромная роль этого явления в деле развития и формирования в прошлом идей революции…
Вполне закономерно, что обе статьи Клычкова пронизаны российской великодержавностью, шовинизмом самого откровенного свойства. Как же не быть и этой (фактически синтетической, объединяющей) черте у матерого кулацкого певца.
В первой статье он умилялся селу Палеху, в котором исстари живут «удивительные кудесники» и мастера, «утончившие и изузорившие свой глаз за многие столетия иконописного мастерства», и вопил, что с легкой руки ненавистных ему критиков русская революция остается без русского искусства. Во второй статье Клычков окончательно распоясывается и ставит точку над «и»: национальное искусство— вечная категория, оно перерастает интернациональные перегородки, оно врастает в будущее национальным организмом… Это возможно конечно только для Клычкова, ибо о мировой революции он говорит для Главлита, о российском, от века и до века национальном— для души. «Завтра произойдет мировая революция, капиталистический мир и национальные перегородки рухнут, но… русское искусство останется, ибо не может исчезнуть то, чем мы по справедливости пред миром гордились и будем, любя революцию, страстно верить, что еще… будем, будем гордиться!». Конечно великодержавнику Клычкову никогда не понять, не дойти до того, что Октябрьская революция — не русская революция. Ему ведь полагается забыть о 100 с лишним народах, населявших б. Российскую империю.
Когда разъяренный кулак доходит в «праведном» гневе своем, в звериной тоске по утраченному классовому положению, до инкриминируемого ему положения об обожествлении природы как единственной премудрости и охранительницы от «потрясения устоев», как гарантии от «переделки мужика» — членораздельных слоев не хватает. Начинаются поношения и руготня. Другими словами, но в том же идеологическом разрезе, отругиваются ликвидируемые в деревне кулаки. «Всем, видящим в нашем социалистическом будущем одни фабричные трубы да страстное сопение железа и бетона, хочется сказать: когда в лесу вместо деревьев будут петь различных сортов паровозы, испуская из топок нежнейший аромат первосортного кокса, когда русский мужик будет отдыхать в обнимку вместо бабы с трактором, когда, одним словом, вместо травы по произволению эксиндустриализаторов с библиографической страницы будут расти трех (и больше) дюймовые гвозди и шурупы, тогда это… не будет глупо, пока же— увы— не умно! Самым торжественным, самым прекрасным праздником при социализме будет праздник… древонасаждения! Праздник Любви и Труда! Любовь к зверю, птице и… человеку!»
Лозунг любви к человеку, прикрывавший на своем веку не мало пакости, ныне модернизирован Клычковым к иже с ним и пущен в оборот на защиту кулака.
БУКЕТ ОППОРТУНИСТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ
За последнее время вопрос о псевдокрестьянских писателях, и в особенности о кулацких писателях, уже много дебатировался. Но все же приходится констатировать, что и на сегодняшний день понимание классовой расстановки сил в крестьянской литературе частью критики и читателей недостаточно четко воспринято. Классовая, политическая сторона вопроса сплошь да рядом замазывается.
В то время как рабочий класс б союзе с основными массами крестьянства ведет последнее наступление на капиталистическую часть деревни, на кулачество, уничтожая — через успешную коллективизацию — его как класса; в то время как происходит титаническая по своему размаху реконструкция сельского хозяйства; в то время как на основе этой реконструкции, на основе коллективизации имеет место колоссальный сдвиг крестьянского сознания с оси его мелкобуржуазной сущности; в то время как всей этой гигантской созидательной работе противопоставлена враждебная, контрреволюционная деятельность кулачества — на литературно-критическом, школьном и библиотечном фронтах еще царит пейзанская идиллия, царит «чоховый» подход к явлениям крестьянской литературы. Здесь мы имеем налицо со стороны группы наших критиков проявление явно правой тенденции, которая четко формулирована т. Сталиным по линии общеполитической в отношении «крестьянской» концепции т. Бухарина; «Беднота как опора рабочего класса, середняк как союзник, и кулак как классовый враг, — таково наше отношение к этим социальным группировкам. Все это понятно и общеизвестно. Однако т. Бухарин смотрит на это дело несколько иначе. При характеристике крестьянства у него выпадает факт диференциации, исчезает куда-то наличие социальных группировок и остается лишь серое пятно, называемое деревней».