Чужие деньги

Как одолеть врагов России? Есть много рецептов, и я предлагал свои… Но сейчас вижу, что главное, без чего самый лучший рецепт не сработает, — это любовь к России. Ее надо любить и нежить, как женщину, как слабое драгоценное существо. Постоянно. И потому я остаюсь.

Валентина сидела опустив лицо.

— А что это за рецепты? — спросила она.

— О них — как-нибудь в другой раз. А сейчас ты должна ответить: мы поженимся? Валя, я не могу без тебя.

И Валентина ответила. С тех пор она продолжает слышать эти жестокие слова, каждый раз, как вспомнит о Питере, — о, миллион сто тысяч раз!

— Дай мне время. Я хочу взвесить свои чувства, я хочу обдумать все в тишине. Давай не встречаться… некоторое время. А потом я сообщу тебе свое решение.

И после она терзала ручкой календарик, назначая Питеру день смерти. В это время радио грянуло старую добрую дурацкую песенку группы «Воnеу М» о Распутине: «Ra, Ra, Rasputin, russian crazy love mashine» — и Питер неожиданно расхохотался, облегченно и радостно, как человек, сбросивший с плеч тяжелый груз.

— Над чем ты смеешься?

— Я расскажу тебе об этом, когда мы в следующий раз встретимся. Если встретимся…

Больше она никогда не узнает: над чем он смеялся?

55

Палата, где скучал Турецкий, была прелестный уголок… в общем, выбирать не приходилось, но эта одноместная комнатушка его действительно всем устраивала — и своими высокими потолками, создающими впечатление, избытка свежего воздуха, и кнопкой включения ночника, до которой было легко дотянуться, и функциональной кроватью, позволяющей принимать полусидячее положение. Присутствовала в палате и тайна: антресоли, чьи вечно запертые дверцы, замазанные масляной краской в несколько слоев до неразличимости щели между ними, располагались как раз над входной дверью. О том, что скрывается на антресолях, выдвигались разные предположения. Рюрик Елагин с пылом бывшего археолога настаивал на том, что там находится небольшой склад оружия, забытый в годы Второй мировой войны, когда больница служила военным госпиталем. Ирина Генриховна, основываясь на том, что в хирургическом отделении обучают студентов, высказывалась в том духе, что в палатах на всякий случай должны храниться учебные таблицы и муляжи. Охранник Леша горой стоял за предметы противопожарной безопасности. Сам Александр Борисович придерживался совсем уж макабрической версии: будто бы на этих антресолях, тянущихся вдоль всего отделения, рядами выстроились банки с заформалиненными в них частями тела, которые отчекрыживают почем зря местные хирурги. Подтвердить то или иное предположение не представлялось возможным, так как дверцы были замурованы наглухо. Раззадоренный Леша как-то раз, пользуясь двухметровым ростом, влез на стул и пытался просунуть в щель лезвие ножа. Но безрезультатно: антресоли умели не выдавать доверенные им секреты.

Зато в один прекрасный день, сразу после перевязки, на которой самый главный специалист подтвердил, что раненый следователь скоро сможет вернуться к разгребанию скопившихся за время его отсутствия служебных дел, в палате Турецкого появилась сестра-хозяйка. По мановению ее указательного пальца, украшенного сразу двумя серебряными перстнями, санитар с невозмутимым лицом внес и подставил прямо под антресоли небольшую лестницу-стремянку, и сестра-хозяйка, лихо подобрав халат и юбку выше колен, начала преодолевать крутой подъем.

— Леша, — скомандовал Турецкий в предвкушении разгадки, — зови Ирину Генриховну.

Но Ирина, привлеченная суетой, уже спешила к месту развития событий. Пробравшись рядом со стремянкой, для чего пришлось поджать живот, она заняла удобный пункт наблюдения, у изголовья кровати. Леша приоткрыл рот. Турецкий надел очки, которыми обычно не пользовался. Словом, все живое замерло в ожидании.

Понятия не имея о своей исторической миссии, сестра-хозяйка добралась до верхней площадки переносной лестницы, пошарила в кармане и вытащила связку ключей, массивных и старомодных, точно из фильма о Буратино, только не золотых, а никелированных. Ключик пощелкал в замочной скважине, и волшебная дверца отворилась. Настала тишина. В тишине зародилось смущенное прысканье и бульканье, в течение секунды переросшее в откровенный смех.

— Что такое? — не оборачиваясь, строго спросила сестра-хозяйка, на всякий случай одергивая юбку.

На антресолях громоздились в несколько ярусов подкладные эмалированные судна, и сестра-хозяйка, доставая их по одному, передавала вниз, санитару, который строил у себя на руках пирамиду из суден все с тем же невозмутимым лицом. Ирина прикрыла рот ладонями, плечи у нее тряслись, как от рыданий; Леша согнулся в три погибели, Турецкий схватился за свои швы, опасаясь, что они разойдутся от хохота…

Извините, здесь лежит Александр Борисович Турецкий?

Вакханалия смеха лопнула, как воздушный шарик: что-то вопиюще несмешное, противоречащее самой мысли о веселье, вошло в палату вместе с этой девушкой, настолько тонкой, что стремянку она обогнула, даже не задев. Белый халат, на два размера больше, чем нужно, свисал с плеч жалко и перекошено, точно переломанные в стиральной машине и неотглаженные крылья. Под халатом — черный свитер и черная юбка, сливающиеся в одно сплошное непроницаемое пятно. Лицо казалось очень узким из-за свисающих на него по обе стороны не слишком чистых русых волос. Руки незнакомка держала подчеркнуто на весу, ни до чего не дотрагиваясь, словно боясь заразиться.

«Она ранена», — почему-то подумал Турецкий, хотя никаких внешних признаков повреждения на девушке не было. Но разве только физические раны заставляют страдать? Психические бывают опаснее, иных особо чувствительных личностей они в гроб вгоняют вернее пули и ножа!

— Хорошую эпитафию вы мне составили, — улыбнулся Турецкий, — «здесь лежит Александр Борисович Турецкий»…

— Извините, — вспыхнула девушка.

Турецкий смутился, что задел ее неуместной иронией, хотя, если вникнуть, что особенного он сказал? Юная недотрога подняла руки и вытянула их, почему-то ладонями вверх, стремительно и резко — Ирина прямо вздрогнула. На запястьях розовели довольно свежие, стянутые поросячьей кожицей, следы от бритвы.

— Я тоже совсем недавно лежала в больнице, — призналась необычная посетительница так, будто это все объясняло. — В психушке. Сразу предупреждаю, потому что вам потом будут говорить, что я все выдумала, что у меня это бред, потому что я ненормальная. Но вы, пожалуйста, не верьте. Может, я сейчас и не совсем нормальная, но это только потому, что слишком много узнала.

Сестра-хозяйка, завершив отбор суден, замкнув волшебные дверцы антресолей и спустившись по лестнице, не торопилась покидать палату, подозрительно выпучив глаза на посетительницу. В Ирине Генриховне и Леще тоже чувствовалась боевая готовность номер один, на случай, если клиентка психушки вытащит из-под халата бритву и с самурайским визгом примется кромсать Турецкого. Разгадав настроения окружающих, девушка скромно пододвинула к кровати стул и, ровно держа спину, как эталон школьницы, присела рядом. Руки она положила на колени, на манер египетских статуй, вниз ладонями, ко всеобщему облегчению скрыв вопиющие о беде рубцы на запястьях.

— Я Лиза Плахова, — сказала она. — Паспорт показать?

— Не надо, — остановил ее Турецкий, как только она потянула из скрытой под правой полой халата миниатюрной сумочки краснокожую паспортину. Он вспомнил (фотографическая память, совмещающая живого человека с его изображением), что именно эту совсем молоденькую красавицу еще недавно любили запечатлевать фото- и телекамеры в составе блестящего плаховского семейства. Она очень изменилась… Лиза. Плахова, что с тобой стряслось?

— Вы бы все равно меня вызвали, — продолжала Лиза, — как только обнаружили, кто сделал антиплаховский сайт. Но я не могу ждать, когда вызовут: может быть, тогда меня лекарствами напрочь обработают, и я не сумею говорить откровенно, совсем не сумею ничего сказать. Я ненадолго вырвалась, благодаря одному моему другу, с которым мы полгода чатились… то есть встречались в чате… в общем, не буду его выдавать, это ни к чему. Я хочу вам открыть, как все получилось…