Чужие деньги

Мертвенный, цвета трупных пятен, фиолетовый цвет побледнел, как ночное небо перед рассветом. Кровь, перераспределившись, живее заструилась по телу. Задвигались, точно на тугих шарнирах, полные руки. Зашевелился во рту язык:

— Танька. Жена моя, Танька, наболтала кому-то. А может, братец ее. Предатели. Как пить дать. Сплошные предатели. Из семьи это исходит. Как, Паша, жить, когда вокруг одни предатели?

— Вы должны ответить, Глеб Захарович, — сказал Серапионов. — Дать объяснения. Опровергнуть. Это серьезно.

Глеб Захарович не отозвался. Он слегка покачивал головой, как китайский болванчик, и сам не замечал и, следовательно, не мог прекратить этих монотонных движений.

— Об источниках благосостояния фирмы «Пластик», принадлежащей вашей жене, — чуть жестче спросил Павел Антонович, — это правда?

Покачивание головой сделалось интенсивнее. При отсутствии словесных подтверждений это следовало растолковать как кивок.

— Тогда ответить следует обязательно.

54

Егора Князева забрали рано утром. Его забрали, оставив Валентине пустой, белый, непомерно увеличенный в размерах день. Словно сию минуту радио приглушенно мурлыкало новости этого часа, за окном моргали слипающимися ресницами фонари, Данька капризничал, пытаясь прикинуться, что он заболел, чтобы не идти в детский сад, Владик вопил, что младший братец увел ручку у него из пенала, Егор раздевался, сидя на постели — вернулся с ночной смены… И тут раздался звонок. Валентина побежала открывать, уверенная, что это принесли бумажку о повышении квартплаты. Почему так рано? Чтобы застать наверняка, чтобы она не могла отвертеться, что не получала. Увидев милицейскую форму, ни слова не вымолвила, просто онемела, лишь посторонилась, чтобы они прошли. Удостоверения рассматривала, ничего не соображая. Почему-то удивилась, что среди ворвавшихся в ее дом нет той милой девушки с украинским певучим выговором, которой она так откровенно рассказала о Питере, навлекая на себя беду.

Не только на себя… Когда они вошли в спальню, Егор сидел на кровати в расстегнутой на груди рубахе, по счастью, в брюках и в одном носке: другой носок он держал в руках. С ним говорили очень вежливо, попросили проехать с ними, чтобы помочь выяснить некоторые обстоятельства. Один из пришедших тщетно показывал документы Егору, который в бумажки не смотрел, предпочитая созерцать, словно впервые увиденную редкость, свой носок. Второй начал методично перетряхивать квартиру, и Валентина, просыпаясь от своего временного бесчувствия, осознала, что одним из предъявленных документов был ордер на обыск. Проверила — точно, он и оказался. Владика отпустили в школу; он разом забыл и о пенале, и о потерянной ручке и. только все оборачивался, будто потерянной ручкой был он сам и остался лежать где-то в дебрях этой враз очужевшей, вздыбленной квартиры. Даня перестал скулить, боясь отвлекать взрослых: происходит что-то опасное и по-взрослому непонятное, где всем не до него, а значит, надо сжаться и терпеть, когда оно закончится и прояснится. Уголком застывшего сердца Валентина испытала благодарность к младшему: стойкий растет человечек!

Егор тем временем все так и сидел, словно на него перекинулось Валентинино оцепенение. Он никого ни о чем не просил, никого не проклинал. Хотя, если честно, имел на это право… Ледяная корка, которая сковала Валентину, пошла глубокими черными трещинами, словно уже наступила весна, из трещин хлынула горячая вода, почему-то соленая, и оказалось, что это слезы. Заливаясь слезами, Валентина опустилась на колени перед Егором, и вынула из рук злосчастный носок, и принялась натягивать его на безжизненную, холодную и волосатую ступню с желтыми обломанными ногтями, и сокрушалась, что у нее не нашлось времени позаботиться, последить, стрижет ли муж ногти, и слезы капали на эти ноги и на носок. Егор заскрипел зубами, словно она стригла ему ногти и вдруг порезала, и свирепо вскочил, наступив ей на руку, и ринулся со слепым бешенством непонятно куда — то ли убегать через все еще раскрытую дверь, то ли прыгать с балкона, и его подхватили, и удержали, и заломили руку. Валентине стало окончательно ясно, что Егора арестовали и сейчас поведут в тюрьму. И вот тогда-то она отбросила свои глупости с носками, и вытерла слезы, и пошла собирать ему теплые вещи, потому что так всегда поступает русская женщина в соответствующей ситуации, потому что она знает, как поступать, когда мужа арестовывают: знает от матери, от бабки, из художественной литературы… просто знает, и все.

После того как Егора увели, в доме воцарилось глумливое спокойствие — спокойствие аквариума, из которого выкачали воду, и на дне осталась трепыхаться единственная рыбка по имени Валентина. Валентина не проводила мужа на улицу; честно говоря, она не стремилась даже выглянуть из окна, хотя в синей утренней мутности было трудно что-либо отчетливо разобрать. Наступила оттепель, термометр показывал плюс четыре градуса, но погода, ради прогноза которой она включила радио, утратила всякое значение. Заторможенно фантазируя на тему, что скажет Владик в школе, когда учительница спросит, почему он опоздал, Валентина выключила радио (на протяжении всего пребывания представителей органов власти в доме оно продолжало мурлыкать, вскрикивать и бормотать, наигранной жизнерадостностью придавая сцене ареста Егора подкладку абсурда) и села за кухонный стол. Рукавом смахнула крошки на пол. Непонятно, что ей делать здесь, за столом: есть не хотелось, хотя она за всеми заботами так и не успела позавтракать. Телесные желания отпали, словно Валентина незаметно для себя умерла: должно быть, это стряслось в промежутке между тем, как Егор рванулся к балкону, и поисками теплого белья в нижнем отделении шкафа. Надо было позвонить на работу и предупредить, что она сегодня не придет, но рука замирала на полпути к телефонной трубке. Во-первых, придется объяснять причину, а это тяжело. Во-вторых, Валентина не была до конца уверена, что не придет в редакцию: чем же она будет заниматься, как же она проведет этот день? Долгий, бессмысленный, полный саднящей боли день… Совсем рассвело, посветлело — то есть ровно настолько, насколько может посветлеть в пасмурном декабре.

— Мама, а в садик я сегодня не пойду?

Младший детеныш, забытый за всеми передрягами, стоял на пороге кухни босиком, в посеревших от многочисленных стирок трусиках и маечке с головой Микки-Мауса на пузе. Не понимая, что происходит, он с эгоизмом существа, не приучившегося к сочувствию, радовался тому, что на сегодня будет избавлен от детсадовской манной каши, этой гадкой ненавидимой размазни, коллективного сидения на горшках, придирок воспитательницы, подножек хулиганов из старшей группы, и в то же время ощущал, что его мир переменился — настолько переменился, что мама сидит какая-то чужая, и страшно к ней подойти. И уж совсем он оказался сбит с толку, когда мама, взлетев с табуретки, подхватила его на руки, обняла, стиснула до того, что стало трудно дышать, уткнулась лицом в его живот. До боли…

— Мам! Ты что?

Первую часть жизни, до замужества, Валентина провела среди женщин: мама, подруги мамы, Валины школьные и институтские подруги. Во второй части главными стали мужчины. Егор. Сыновья, Питер. Ее дорогие мужчины, смысл ее стремлений, средоточие ее помыслов. Как бы она хотела, чтобы им было хорошо! Как старалась она, чтобы каждый получал от нее то, в чем нуждался, как боялась кого-то обидеть, нарушить существующее между ними равновесие… И чего, спрашивается, добилась? Егор убил Питера. Сыновья лишатся отца: в лучшем случае, если Егору не дадут пожизненное, он вернется только спустя много лет, когда Владик и Даня станут взрослыми. По ее вине. Ни один психолог не предупредил ее о такой возможности.

— Мам, ты плачешь, что ли?

— Нет, маленький, не плачу. — Валентина оторвала от животика сына свое лицо: красное, с отпечатком складок майки, но сухое. — Знаешь что, Данилка? Если в сад мы сегодня не добрались, пойдем-ка погуляем.