Чужие деньги

Второе счастье ожидало ее буквально через несколько метров у подъезда Валентининого дома. В мальчике, который без шапки, несмотря на шестиградусный мороз, хохотал возле фонаря с приятелями-ровесниками, она узнала старшего сына Князевых… Как же его зовут? Володя? Вадик? Ну до чего же они, мальчишки, беспечные: снял шапку и смеется! Хотя Гале это на руку: неизвестно, разглядела бы она под шапкой знакомое лицо или нет.

— Вадик! Ты почему без шапки? — по-родительски напустилась на него Галя. — Снова кашлять хочешь?

Ее реплика вызвала среди приятелей непонятное злорадство.

— Гы-гы! Печень, к тебе пришли! О твоем кашле волнуются!

— Во-первых, — деловито ответил мальчик, сразу изменив тон, — я не Вадик, а Владик. А во-вторых, вы не моя мама, чтоб командовать.

Но Гале показалось, что в его голосе прозвучало облегчение, как если бы посторонняя тетя своим вмешательством нарушила надоевшую, вызывающую беспокойство игру.

— Серый, — сказал кто-то вполголоса, — хорош развлекаться, отдай ему шапку.

Передаваемая по рукам, из середины мальчишеской кучки появилась бурая, из курчавой шерсти, ушанка, которую Владик нахлобучил по самые брови. И сразу перестал быть похожим на себя, домашнего, каким он выбежал из квартиры в первую встречу с Галей. Извалянная в снегу пухлая синяя куртка делала его толще.

— Вы опять к маме? — спросил Владик. — А она еще на работе.

— Ничего, я подожду.

Мальчишки, лишившись какого-то не совсем ясного Гале развлечения (возможно, они собирались развлекаться за счет Владика, а она его невольно спасла), зашагали прочь. Под фонарем, рядом с заснеженной, едва различимой скамейкой, на которую Галя поставила сумку, остались они вдвоем.

— А вы из милиции? — спросил Владик.

— Да, — честно сказала Галя. — А почему тебя дразнят так странно — Печень?

Владик не обиделся.

— Это они не дразнят, — объяснил он, — это мое старое прозвище. От фамилии — Печенкин.

— Какой еще Печенкин? Разве ты не Князев?

— Князева — это моя мама. А папа был Печенкин. Он недавно только мамину фамилию взял. А мы с Данькой — это мой брат — так и остались Печенкины. А от Печенкина уменьшительное — Печень. Совсем не обидно. Вот Серегу, который мою шапку зажал, дразнят Дохлятиной — это, я понимаю, обидно. Он всегда сердится на Дохлятину и дерется.

49

Все раны на земле затягиваются, и одни затягиваются даже быстрее, чем другие. Профессиональные раны, полученные при исполнении служебных обязанностей, и заживать обязаны с профессиональной быстротой. Эй, не залеживаться! Операция, таблетки, уколы, капельницы — и снова в строй.

Палата Александра Борисовича Турецкого, едва он вынырнул из наркозного отупения первых дней, превратилась в подобие оперативного штаба. Здесь, устрашая, в отсутствие возможных злоумышленников, ни в чем не повинный медперсонал, несли вахту двое охранников, сюда стекались молодые и не очень молодые сотрудники Генпрокуратуры и МУРа, а мобильный телефон трезвонил, не переставая. Турецкий его чуть ли не в перевязочную с собой прихватывал, смеша и возмущая хирургов.

— Саша, Саша, — риторически восклицала Ирина Генриховна, всплескивая руками в закатанных рукавах, — до чего тебя довела твоя работа? Мало того что ты ранен, так вдобавок ко всему дорогие друзья-однополчане и выздороветь как следует не дадут…

— Наоборот, Ира, — возражал Турецкий, — они мне помогают выздороветь. Представляешь, до чего бы я дошел, если бы валялся, гадая, что там без меня творится с делом Зернова? Да я бы спятил! Если хочешь знать, они меня поддерживают на плаву…

Ирина испускала глубокий вздох, свидетельствующий о том, что все следователи ненормальные, спорить с ними — себе дороже. Турецкий, мысленно извиняясь за то, что да, ничего не попишешь, он такой, погладил ее по спине, по бедру, куда только сумел дотянуться из своего неисправимо горизонтального положения. Жена в роли сиделки умиляла его: в белом халате со старомодными завязочками сзади, в белой косынке поверх смятых волос, с усталыми губами, в складках которых задержались линии слизанной помады, она выглядела старше и уязвимее и в то же время более доступной и родной. Пожалуй, Александр Борисович был бы не прочь разделить с ней свое горизонтальное положение… он даже уверен, что его здоровью это пошло бы на пользу… однако облеплявшая грудь и спину повязка, торчащие из самых неудобных мест трубки, отводящие из его тела кровь и разную дрянь, а также опасность вторжения сотрудников или медиков охлаждали порыв. Сублимируя по методу Фрейда, Турецкий обращал свое возбуждение в область мыслительной деятельности.

Александр Борисович мог гордиться тем, что пулю в грудь получил не напрасно: растревожив Савву Сретенского, он в некотором роде спас отечественный военно-промышленный комплекс, а кроме того, удостоверился, что на самом властном верху были и остаются люди, которым мешает бесстрашная и честная журналистика. Попутно он раскрыл кое-какие аспекты взаимодействия ФСБ и ЦРУ, ну а кроме того — так сказать, на закуску, — ознакомился с идеологией и методами исламского фундаментализма. И что же из этого следует? А ровным счетом ничего, почтеннейший Александр Борисович. Все политические и финансовое хитросплетения, вместе взятые, не помогли ему приблизиться к разгадке убийства Питера Зернова. На редкость сложное дело! А может, наоборот, Турецкий не может с ним справиться, потому что все проще, чем ему представляется? Гораздо проще! И искать следует не на государственном уровне, а на частном, в переплетении личных интересов, неприязней и подавляемых страстей, которые, вспыхивая, способны уничтожить все и вся.

Не потому ли в бреду, когда подвластное трезвой логике сознание затемнено, подсознание воспользовалось случаем, чтобы подать ему знак: «Не там ищешь!» В роли знака выступила, конечно, история Довбуша. Его деятельность вызвала общественный резонанс, его искали могущественнейшие державы, но потребовался ревнивый муж неверной любовницы, чтобы осуществить то, что не смогли сделать спецслужбы восемнадцатого века. Подтверждение старой мудрости: ищите женщину!

«Во всем виноваты деньги и женщины, — спонтанно родилось у Турецкого изречение, смахивающее на афоризм. — Деньги — потому что их вечно не хватает, а женщины — потому что их слишком много».

Турецкий испытывал вдохновение. Он парил над всеми версиями дела Зернова, охватывая их взглядом с высоты птичьего полета. На краткий миг его посетила уверенность, что он способен уже сейчас сказать, кто убил Зернова, не требуя дополнительных фактов. Увы, миг был краток… Его очарование развеял зазвонивший мобильник, звуки которого стали в последнее время основательно раздражать Александра Борисовича, сподвигнув его заменить надоевшую мелодию «Турецкою марша» полонезом Огинского. Полонез приелся еще быстрее, стало быть, дело не в мелодии, а в том, что (права Ирина!) наличие мобильника и усердие сотрудников сделали для следователя по особо важным делам недостижимой возможность побыть наедине с собой.

— Турецкий слушает, — рявкнул в трубку Александр Борисович и закашлялся: рана мстила, растревоженная командным ревом.

— Александр Борисович, — зажурчавший из трубки женский голос отличался такой южной напевностью, что больше подходил не для служебных докладов, а для народных причитаний, — это Галя Романова вас беспокоит!

— Здравствуй, Галочка, — откашливаясь и поперхиваясь, поспешил ответить Турецкий, пытаясь ласковостью сгладить интонацию первоначального командного рыка. — Ты меня ничуть не беспокоишь. Наоборот, радуешь. Что нового?

— Много нового, — слегка сбилась Галя. — Самое новое, что Князев совсем не Князев, а Печенкин, и дети их Печенкины, Владик тоже, и он только недавно стал Князевым, с какой целью, непонятно…

Прикрыв глаза, Турецкий терпеливо ждал, пока Галя выберется из дебрей Печенкиных и Князевых и скажет наконец то важное, ради чего позвонила. Все-таки женщин слишком много, во всех областях деятельности. И они часто бывают бестолковыми. Особенно пока не привыкнут к службе.