Тополиный пух

— Да ладно тебе, Лева, не будь мелочным!

— И еще, можешь себе записать на память. Прилет и отлет — за ваш счет. И мое содержание в Москве, будем называть это служебной командировкой, — тоже.

«Ну и жлоб же ты, Левушка, — хотел крикнуть в ответ Эдя, но, так как выхода у него не было, промолчал. Но решил и эти суммы включить в тот счет, который потом предъявит своим заказчикам для окончательной оплаты. И насчет Левиного гонорара тоже можно позаботиться — ему уже сказано, что будет порядка тысячи баксов, значит, и тут можно будет немного ужать. Ничего, не обедняет наш дорогой американский дядюшка!»

— Лева, я так счастлив, что ты согласился, что ты себе даже представить не можешь! Я прямо утром позвоню им и скажу, что мы все уладили, но только ты потребовал немного увеличить твой гонорар, ладно? А мы с тобой сами потом разберемся, хорошо, дорогой?

— Ладно, валяй, поеду в банк, посмотрю… Перед вылетом позвоню.

4

Главный редактор не наврал. Все было так, как он и сказал. Деньги на счет пришли.

Экстренной работы у Льва Зиновьевича никакой не было, это он обычно такие понты разводил со своими московскими приятелями, чтобы продемонстрировать им, что его творческая жизнь кипит и бурлит вовсю. На самом же деле никакого «бурления» не было и в помине, иногда удавалось пристроить небольшие заметки с художественных выставок, с концертов приезжих гастролеров, прочую мелочь на полосах культуры, но больших денег они не приносили. Кормила его главным образом писательская работа в России. Книги известного американского публициста, в которых затрагивались российские реалии, острые темы, главным образом нравственного порядка, пусть, к сожалению, не столь часто, пользовались читательским спросом.

Странное дело, в России всегда особо прислушивались к тому, что скажет про нее заграница. И правильно, нет пророков в своем отечестве! Все эти Толстые и Достоевские — они ведь властители дум довольно-таки узкого круга людей, ушедшая история — вот там им самое место. Как и всему тому, от чего в новой России удалось наконец отказаться, избавиться, поставив перед собой иные примеры и другие жизненные ориентиры. Оттого и не нужны пророки, вместо них с успехом могут поработать просто грамотные проповедники.

Но себя к числу последних Лев Зиновьевич никогда не причислял. Он всю жизнь, еще с первых своих публикаций в газетах, а это было давно, при советской власти, относил себя к журналистской элите. Причем относил искренно, ибо всегда представлял, на что способен, да вот только завистники и чиновники не давали ему возможности в полную силу развернуть свой далеко не ординарный талант. И потому приходилось довольствоваться своего рода подачками с «барского стола» журналистики, кормиться по мелочам. А такая несправедливость его огорчала и ожесточала.

Лев Зиновьевич всю жизнь искал, как он утверждал, свое истинное место в «общественном сознании», как если бы это было нечто материальное и зримое. Он, возможно, даже и с правозащитным движением в Москве связался, где-то подспудно понимая, что на Западе этим людям, не боящимся высказывать вслух свои убеждения, придается огромное значение. О правозащитниках и гонениях на них со стороны властей постоянно рассказывали и «Голос Америки», и «Би-би-си», и даже «Радио Монте-Карло». Назывались имена, высказывалось сочувствие, а по отдельным слухам, даже оказывалась материальная помощь. Кому и как конкретно — Лева не знал, но ведь дыма без огня не бывает, и раз говорят, то… можно верить.

А тогда как раз очень удачно сложилась ситуация с высылкой в Горький под надзор милиции Андрея Дмитриевича Сахарова. Всякий уважающий себя интеллигент^ говорилось в узких кругах правозащитников, просто обязан встать на его защиту. И Лева тоже встал.

Но однажды, после разгона очередного, несанкционированного, как стали позже говорить, митинга, Леве крепко досталось от ментов, которые продержали его целые сутки в своей милицейской клетке вместе с проститутками и нищими. И тогда Лева понял, что никаким героизмом такая жизнь и не пахнет.

А потом состоялся неприятный разговор с одним человеком, у которого запоминались только лысина и беспрестанно бегающие глаза-буравчики. Не требовалось много ума, чтобы сообразить, кто этот человек и откуда он, из какой конторы. Лева никогда не забывал своего унизительного, прямо-таки мерзкого какого-то страха, который он тогда испытал. А из всех многочисленных угроз, которые он тогда услышал, окончательно убило в нем всякую волю к сопротивлению обещание быстроглазого отправить Леву в тюремную камеру, где содержатся особо опасные преступники, которых приговорили к расстрелу, и они там сделают из его жопы решето.

До сих пор не мог вспоминать он о той «доверительной беседе» со своим будущим «куратором» без содрогания. А тогда сдался и подписал заявление о сотрудничестве с органами государственной безопасности и даже кличку от куратора получил — Пионер.

Думал, на этом все и закончится, даже успокоился. Но «куратор» не /позволял забыть о себе. И пришлось Леве время от времени наезжать в гостиницу «Балчуг», и там, в маленьком номере на шестом этаже, сочинять свои отчеты о встречах и разговорах с теми людьми, которые интересовали «куратора», и с кем, в свою очередь, должен был встретиться Лев Липский как журналист.

А потом случилась крупная неприятность. Уверовавший в свою значимость и как бы уже «непотопляемость» — все-таки «кагэбэшная крыша» чего-нибудь, да значила! — Липский затеял весьма денежный проект, связанный с документальным кино.

Он и название отличное придумал — «Пламя вечных костров», и тема была самая, что называется, животрепещущая — энтузиазм молодых строителей будущего, помноженный на опыт старшего поколения. И деньги пробили огромные по тому времени. И место действия — Дальний Восток, а значит, командировки, экзотика, морская романтика. И все буквально устраивалось очень удачно, даже съемочная группа подобралась поначалу дружная. Но Липский уже привык верховодить и не учел специфики кинематографической братии. Словом, когда пора было приступать к съемкам, оказалось, что у проекта кончились деньги и потерялась дорогая техника. И всю вину Левины коллеги, неожиданно превратившиеся из закадычных друзей во врагов, тут же спихнули на него как главного организатора дела.

Почему-то суд не пожелал слушать его оправдания, а судья — тот вообще не желал понимать, что обвиняемого просто грамотно подставили, и за растрату государственных средств и чужого имущества выдал ему на всю катушку. Лева получил пять лет в колонии общего» режима, и «куратор» ни словом не обмолвился в его защиту. Липский вообще не видел его в зале судебных заседаний на Каланчевской улице в Москве.

Свою «пятилетку» Липский отбарабанил от звонка до звонка, а выйдя на волю в восемьдесят пятом году, решил, что лучшим и, кстати, единственным оправданием для него могло отныне стать его недолгое участие в правозащитном движении. И впоследствии он ничто-же сумняшеся заявлял, что был осужден именно за свое диссидентство, кто там станет проверять? Тем более что сред» правозащитников он успел-таки в свое время, к счастью, «отметиться».

Однако он был уверен, что, хоть и невеликий, опыт, приобретенный им во время суда, а также пребывания в тюрьме и колонии, ему пригодится в будущем, когда он найдет возможность наконец сказать всю правду о советском судопроизводстве, а главным образом о звере-судье, поломавшем ему жизнь.

Как ни странно, судьба позже снова столкнула Леву с тем же судьей. Вот уж воистину знать бы где упасть, так соломки заранее подложить!

Лева не любил вспоминать эту новую историю, в которой он проиграл опять, причем проиграл, по его убеждению, вовсе не потому, что был неправ, — уж онто всегда считал себя правым! — а потому, что его спорное дело попало в руки все того же судьи. И тот, наверняка вспомнив своего старого знакомого, уже исключительно по мерзости своего характера проштамповал судебное решение по гражданскому делу в пользу соперника, оставив Липского в крупном проигрыше. Это было тем более обидно и горько, что его выигрыш в том деле мог пахнуть почти миллионом долларов. Увы…