Страница 13 из 165
Проходя мимо главных ворот, Страка заглянул в жарко натопленную дежурку.
— А-а, это Вашек! — послышались приветливые голоса из душного полумрака. На койках сидело несколько мужчин в расстегнутых пальто. Они молча курили. Сторож дремал у стола, подперев голову рукой; сегодня он был не один на своем посту. На полочке у стены тихо бормотало радио. Кто-то подошел со двора к окошку дежурки и постучал по стеклу пальцем. При свете фонарей Вашек узнал круглое лицо кочегара Бателки. Бателка и еще несколько товарищей дежурили во дворе.
— Как дела? — спросил Вашек, стоя в дверях. Люди задвигались в полутьме, лица у них были усталые от бессонницы. Вашек постепенно узнал всех.
— Все в порядке. Дежурим по часу. Чертовский мороз!
— Какие новости?
— Резолюцию Войта уже отправил. Только что Бателка вытурил управляющего. Тот хотел пройти в контору — мол, забыл там что-то. Даже совал Бателке сигареты, чтобы пропустил его. Олух! Пришлось мне вмешаться, а то Войта дал бы ему по шее, ты ведь его знаешь, парень горячий! Я говорю управляющему: «Идите-ка вы на боковую, господин хороший, нашли время заниматься делами. Не вертитесь тут — времена нынче тревожные. Спорить с вами у нас нет охоты. Потерпите!»
На койках засмеялись.
— А он что?
— Ну, ясно, замолол, что-де это не по закону. Я ему говорю: «Истинная правда, господин управляющий, ежели у вас совесть чиста, можете спокойно подождать, пока все станет по закону». Он давай грозить: мол, посадит нас за решетку. Потом у ворот заспорил с Гейной, с тем, что был в их партии, и стал его корить. А Гейна отбрил его и кинул партийный билет ему под ноги. Видно, наш умник образумился. Тут уж управляющий завернул оглобли. Надо приглядывать за ним.
— Тайхман не показывался?
— Куда там! Он и его сыночки не хотят подпалить себе крылышки. Послал своего холуя, а сам остался где потише.
— Гм… Дайте мне прикурить. — Вашек вытащил из кармана сигарету, кто-то чиркнул спичкой. — С районом есть связь? — спросил он между двумя затяжками.
— Там от нас Пепик Ванек. Он только что звонил. Все идет как по маслу. Есть еще тяжелодумы, но после выступления Готвальда, кажется, и у них в головах прояснилось.
— Ну, мне надо поторапливаться. Счастливо!
Вацлав быстро зашагал по улицам спящего городка, его одинокие шаги отдавались на заснеженной мостовой, но он не чувствовал себя одиноким. Это было хорошее чувство! Казалось, весь завод, две сотни рабочих ног шагают вместе с ним, с председателем заводского комитета Вацлавом Стракой. На темной поднимающейся в гору площади с каменным водоемом он остановился и бросил окурок в канаву. Крупные хлопья снега опускались на городок. В окнах единственной гостиницы «Черный барашек» было темно. Компания завсегдатаев, купеческие «сливки» из Яворжи, сегодня потеряли охоту сражаться в карты и разошлись спать. «Пока вам жилось весело, вы любили перекинуться в картишки, — подумал Вацлав, — а теперь, когда надо выложить карты на стол, залезли под одеяло, сударики!»
Он поднял воротник и пошел дальше через площадь. На пустом перроне он остановился в удивлении. У входа в зал ожидания стояли три знакомые фигуры. В желтом свете лампочки Вашек узнал их и присвистнул — вот так сюрприз!
— Это еще что такое? — сделав сердитое лицо, спросил он. — Делегация? Проводы?
— Угадай сам. Можешь гадать три раза!
Товарищи обменялись с ним рукопожатием. Дыхание паром вырывалось у них изо ртов. Вашек побежал за билетом, и, когда вернулся, они все еще торчали на перроне.
— Шли бы вы лучше домой, к мамашам, — укоризненно сказал он, толкая одного из них в бок.
Но они стояли рядом, переминаясь на снегу, как медведи, перебрасывались грубыми шуточками, словно не было метели, словно они провожали Вашека летом в отпуск.
— Курево у тебя есть? — спросил один.
— Будь покоен! — кивнул Вашек.
Самый маленький из них, приземистый парень, держал под мышкой подозрительно знакомый футляр. В заводском оркестре он играл на корнете, а Вашек на корнет-а-пистоне, и они хорошо сыгрались.
— Куда ты идешь дудеть, пискун? — подтолкнул его Вацлав. — Гляди, как бы у тебя труба не примерзла к губе!
Они распрощались; как и всегда, ребята хлопали его по спине; из пасмурной темноты вынырнул потный, задыхающийся паровозик с пятью ветхими вагонами и, остановившись, тяжело хрипел, как загнанный конь.
Товарищи помахали Вашеку, и не успела еще проводница захлопнуть дверь вагона, как парень с корнетом выхватил из футляра свой инструмент и попытался извлечь из него скачущий мотив польки, которую они в последнее время разучивали. Пальцы его застыли на морозе, и полька не получилась. Парень опустил корнет и смущенно замигал. Вашек успел еще высунуться и крикнуть замерзшему музыканту:
— Выучи ноты, Иржик! Там нужно фа-диез!
Темнота февральской ночи подступила к окнам, колеса торопливо выстукивают убаюкивающий ритм, от которого смыкаются глаза. Напротив Вашека клюет носом усталый железнодорожник с морщинистым небритым лицом. Тепло из-под сиденья разливается по телу, вызывает приятную расслабленность.
Мысли тянутся, то вялые и дремотные, то сосредоточенные, когда Вашек заставляет себя очнуться. Завод, товарищи… Завтра он будет голосовать от их имени. Спокойно, без колебаний. Он знает, почему, за кого и против кого он голосует. Буря, поднявшаяся в стране, не была неожиданностью для Вашека, он знал, что она неизбежна, знал, кто ее вызовет и кого она сметет. Слушая утром по радио речь, произнесенную на Староместской площади, он представлял себе лицо оратора.
Сколько событий произошло сегодня с утра! В среду они послали первую резолюцию, вчера вторую, а сегодня третью, и эта была уже вполне определенной. Когда за нее голосовали, ни одна рука не поднялась против. Только трое воздержались.
Кое-кто голосовал «за» только потому, что боялся оказаться в изоляции; Вашек и его товарищи знали, что это за люди.
Создана заводская милиция. Пусть Тайхманы хоть взвоют со злости!..
Мысли Вашека переносятся к двум детским кроваткам и к Божке. Спит она уже? Нет, наверняка нет, он знает ее. Ему вспомнилось, как он ходил к ней на свиданья в имение «Модрава». Шагать приходилось за тридевять земель, как он говаривал. Вацлав улыбнулся. Его жена родом из семьи безземельных тружеников, покорно работавших на помещика; страх перед господами у нее в крови. Божка застенчива и скромна, это трогало Вацлава, когда она была девушкой, а теперь иногда сердит. «Не строй из себя тихоню, бабочка, — упрекал он ее порой. — Ты ничуть не хуже господских буржуек. В воскресенье нарядишься и пойдешь со мной на праздник в Вейров. Ты жена рабочего, можешь этим гордиться, черт дери! И никаких отговорок». И в воскресенье они идут, Вацлав берет с собой корнет и наигрывает еще по дороге, в лесу. Страки, братцы мои, музыкальная семейка, каждый умеет дудеть, пиликать или бренчать на чем-нибудь. А на танцах Вашек иной раз отложит корнет да так закружит свою Божку, что у нее ноги подкашиваются.
Хороша была бы жизнь у них в домике, но есть и в ней неладное. Вот, например, отец. При мысли о нем Вашек недовольно ерзает на месте. Ох, уж этот старый эсдек! В последнее время он и отец то и дело схватываются, и если бы не долг сыновнего уважения… Отец погряз в оппортунизме, у него туман в голове. Говорит, что он за социализм, а сам горой за Тайхмана. К социализму-де нужно идти постепенно, без насилия, не так, как эти горячие большевистские головы. И Тайхман, мол, хороший человек, добряк. Помнишь, когда покойница мать была больна, он сам пришел к нам, обо всем расспросил, дал машину и деньги. Само собой, почему бы и не дать, Тайхманы сторицей получили с нас вперед: три поколения нашей семьи гнули спину на этих пауков. Что же сбило отца с толку? То, что Тайхман не уволил его во время кризиса? То, что назначил мастером? Неужто отец не видел, сколько людей стояло тогда за воротами, неужто он заботился только о своей шкуре? Тайхман заходит на завод, хлопает старика по спине, «господин мастер» да «господин мастер», угощает отца сигарой, и тот от радости себя не помнит. Наш хозяин добряк, человеколюб! А Страки, мол, солидные рабочие, их на смутьянство не подобьешь. Нужно действовать разумно и прилично. Договориться по-хорошему.