Страница 16 из 56
То был муж высокого рода, владетель обширных поместий в окрестностях Альби, беспокойный и необузданно честолюбивый, как и все в то время, но возвышавшийся над совместниками своими из варваров некоторую обширностью видов и порядочными военными дарованиями. Будучи правителем округа, пограничного с враждебными для Галло-Франков Готами, он был страшен этому народу и приобрел подвигами своими большую славу и значение между южными Галлами[154]. Многочисленное и исправно вооруженное войско, пришедшее, под его предводительством, соединиться с нейстрийской дружиной, было следствием такого влияния, и лишь только оба войска сошлись в одно, как Дезидерий принял над ним начальство. Считая слишком ничтожным забирать по одиночке четыре города, лежавшие так далеко один от другого, он, как человек предприимчивый и дальновидный, замыслил завоевать всю страну между Луарой, Океаном, Пиренеями и Севеннами. Так как при исполнении этого плана не делалось никакого различия между городами, зависевшими от Австразии и подвластными королевству Гонтрана, то Дезидерий не пощадил последних и начал с того, что овладел городом Сентом, открывшим ему путь на Бордо[155].
Узнав о таком вовсе неожиданном нападении, король Гонтран вторично вышел из своего обыкновенного бездействия, и немедленно выслал значительные силы, под предводительством знаменитого Эония Муммола, провансскаго патриция, считавшегося тогда во всей Галлии непобедимым. Муммол быстрыми переходами двинулся через овернскую равнину, вступил в окрестности Лиможа и принудил Дезидерия оставить западные области и идти к нему на встречу[156]. Вскоре оба войска, предводимые галльскими вождями, сошлись друг с другом. Между ними произошла правильная битва, одна из тех, каких не видали в Галлии с тех пор, как римская тактика уступила место наездам и стычкам, единственному образу войны, который понимали варвары. Победа сильно колебалась, но осталась, как и всегда, за Муммолом, принудившим своего противника, после страшного кровопролития, к отступлению. Хроники говорят, что с одной стороны было пять, а с другой двадцать четыре тысячи убитых; этому трудно поверить; но такое преувеличение показывает, до какой степени было поражено воображение современников.
Видя совершенное уничтожение нейстрийской армии, Муммол возвратился, потому ли, что имел на то приказания, или потому что счел свое поручение исполненным[157]. Хотя он одержал верх, однако возымел высокое уважение к искусству человека, с которым померился; такое мнение способствовало впоследствии времени к сближению их в деле, имевшем целью ни более, ни менее, как основание в Галлии нового королевства. Вскоре Дезидерий снова явился с многочисленным войском, и при помощи усердия соотечественников и личного своего влияния на умы Галло-Римлян, возобновил военные действия с успехом, которому не встречалось более препятствий. Чрез пять лет, все города от Дакса до Пуатье и от Альби до Лиможа принадлежали королю нейстрийскому, и Римлянин, виновник этого завоевания, поселившись в Тулузе, древней столице Визиготов, украшен был титулом герцога и пользовался полу-королевской властью[158].
Меровиг уже несколько месяцев содержался в полузаключении, пока домашний суд, в котором преобладал голос Фредегонды, не произнес наконец над ними своего приговора. Этим приговором Меровиг осужден был на острижение волос, то есть, на отчуждение от дома Меровингов. Действительно по древнему обычаю, вероятно, основанному издавна на каком-либо религиозном обряде, особую принадлежность этого дома и символ наследственного права его на королевский сан составляли длинные волосы, сохраняемые неприкосновенно с первой минуты рождения. Потомки старого Меровига отличались этим от всех Франков, и в самой простой одежде могли быть узнаны по волосам, которые, то в косах, то свободно распущенные, покрывали плечи и ниспадали по спине[159]. Отрезать малейшую частицу этого украшения значило опозорить лицо, отнять от него преимущество посвящения и лишить его права на царство; впрочем, по терпимости, дозволенной обычаем, лишение это ограничено было временем, необходимым на то, чтобы волосы, вырастая снова, достигли наконец определенной меры.
Меровингский принц мог двояким образом подвергнуться такому временному низложению: или быть острижен как все Франки, то есть до плеч; или совершенно коротко, по примеру Римлян. Этот последний способ, более унизительный нежели первый, обыкновенно сопровождался церковным пострижением. Таково было строгое решение короля Гильперика относительно его сына: юноша одним разом потерял права носить оружие и царствовать. Вопреки церковным уставам он был насильно поставлен в священство, принужден отдать меч и боевую перевязь, торжественно ему данные по германскому обычаю, снять с себя все принадлежности своего национального убора и облечься в римское платье, составлявшее одежду духовенства[160]. Ему приказано было сесть на лошадь в этом уборе, так мало согласном с его наклонностями, и отправиться в монастырь Сен-Кале, близ Манса, где, в совершенном затворничестве он должен был изучать правила монашеской строгости. — Сопровождаемый вооруженными всадниками, Меровиг отправился в путь без всякой надежды на бегство или освобождение; но, может быть, он утешался народной поговоркой, сложенной для членов его семейства, подвергавшихся одинаковой с ним участи: «зелено дерево, еще вырастут листья[161]».
В то время, в соборе святого Мартина турского, самом уважаемом из священных приютов, скрывался изгнанник, которого король Гильперик тщетно старался оттуда выманить. То был Австразиец Гонтран Бозе, которого народные слухи обвиняли в том, что он собственноручно убил молодого Теодеберта, или по крайней мере допустил своих воинов умертвить его, тогда как мог пощадить ему жизнь, хотя бы из человеколюбия[162]. Застигнутый в Аквитании странной вестью об убийстве Сигберта, и страшась, не без причины, попасть в руки нейстрийского короля, он искал безопасности под щитом св. Мартина. С этим таинственным покровом соединялось, в обеспечение более явственное, но не менее действительное, заступничество турского епископа, Георгия-Флоренция-Григория, твердо заботившегося о неприкосновенности прав своей церкви, а в особенности права неприкосновенного убежища. Как ни опасно было в те времена, среди расстроенного общества, защищать бессильных и изгнанных против свирепой мощи и неверия сильных, однако в этой беспрестанно возобновляемой борьбе Григорий обнаружил ни чем неистощимую твердость и вместе с тем осторожное, но неустрашимое достоинство.
Со дня, как Гонтран Бозе водворился, с двумя своими дочерьми, в одном из домов, окружавших двор базилики св. Мартина, турский епископ и его причет не имели ни минуты покоя. Они должны были сопротивляться королю Гильперику, который, алча мщения изгнаннику и не дерзая силой извлечь его, из убежища, хотел, в избежание греха и опасностей святотатства, принудить самих церковнослужителей выжить его из заветной ограды. Сперва было сделано от имени короля дружелюбное приглашение, потом последовали строгие приказания; наконец, когда послания и речи не произвели действия, приняты были грозные меры, могшие ужаснуть не только духовенство, но даже и всех турских жителей.
Нейстрийский герцог, по имени Рокколен, расположился станом у городских ворот с войском, собранным в округе города Манса. Он учредил свое пребывание в доме, принадлежавшем турской кафедральной церкви, и отправил оттуда следующее послание к епископу: «Если ты не заставишь Гонтрану удалиться из базилики, то я сожгу город и его предместья». Епископ спокойно ответствовал, что это невозможно. За тем он получил второе послание, еще более грозное: «Если ты сегодня же не выживешь королевского врага, то я разорю на милю кругом города все, что там зеленеет, и потом хоть сохой паши[163]». Епископ Григорий был так же непоколебим, как и в первый раз, и Рокколен, по-видимому, не имевший с собой довольно людей на то, чтобы предпринять что-либо важное против жителей такого большого города, удовольствовался, после стольких самохвальств, разграблением и разрушением дома, служившего ему жилищем. Дом этот был построен из бревен, скрепленных между собой железными болтами, которые мансские воины унесли с прочей добычей в своих кожаных котомках[164]. Григорий Турский радовался, видя конец жестокого испытания; но вдруг представились ему новые затруднения возникшие из стечения непредвиденных обстоятельств.
154
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 239.
155
Ibid.
156
Ibid.
157
Ibid.
158
Ibid. стр. 281, 282, 296, 303, и проч.
159
Agathiae hist., apud script. rer. gall. et franc., т. II, стр. 49.
160
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 239.
161
Ibid., стр. 239 и 185. — Adriani Valesii, notit. galticar., стр. 22.
162
Ibid. стр. 234. — См. выше, второй разсказ.
163
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 234 и 235.
164
Ibid.