Клад вишнуита

— Это ее благодарность за то, что я вчера оказал ей милость, отужинав у нее, — объяснил Броджешор.

— Покажи!

Броджешор снял кольцо и передал жене. Шагор взяла перстень и принялась его разглядывать.

— Тут что-то написано, — заметила она. — Наверное, ее имя.

— Где? — заинтересовался Броджешор.

— А вот — внутри. Видишь? Это на фарси?

— Да ведь это мое имя! — воскликнул пораженный Броджешор. — Выходит, это мое кольцо! Послушай, Шагор, скажи мне наконец правду. Кто такая Деви?

— Кто ж виноват, что ты не узнал ее! — с укоризной ответила Шагор. — Я-то сразу догадалась, кто она.

— Кто же?

— Профулла! — воскликнула Шагор.

Броджешор ничего не сказал, но сразу воспрял духом. Неизъяснимая радость охватила его — лицо оживилось, глаза засверкали и подернулись влагой. Однако Броджешор тут же поник и загрустил. Глубокая печаль отразилась в его чертах. Он пристально посмотрел на Шагор, потом тяжело вздохнул, опустил голову ей на колени и бессильно закрыл глаза.

Обеспокоенная Шагор попыталась узнать, что с ним происходит, но Броджешор безмолвствовал. Он только произнес с горечью:

— Профулла разбойница! Какой ужас!

10

Но что произошло с Деви после того, как она простилась с Броджешором и Шагор? Куда делся тот блистательный наряд, в котором она собиралась встречать супруга — великолепное даккское сари, драгоценности — жемчуг, изумруды, алмазы? Свое роскошное одеяние Деви спрятала. Она осталась в простом сари из грубого полотна, с одним-единственным браслетом на руке — свадебным, и улеглась спать возле борта баркаса на тонкую джутовую циновку. Однако кто знает, спала ли она в эту ночь?

Ранним утром, когда судно причалило к намеченному месту, Деви сошла в воду и совершила омовение. Потом, не снимая намокшей одежды — все того же сари из грубой плотной материи, — поставила себе на лоб и грудь священные знаки речной глиной, распустила по плечам и спине мокрые неухоженные волосы и предстала миру во всей своей природной красоте, ночью остававшейся скрытой под пышным нарядом и драгоценностями. Одетая в шелка и золото, она походила на царицу, теперь же, раскрашенная донной землей, напоминала богиню. Ах, зачем только красавицы предпочитают украшать себя алмазами, а не глиной!

Завершив обряд, Деви не вернулась на баркас, а медленно, в сопровождении всего лишь одной прислужницы, направилась вдоль берега. Она зашла очень далеко, туда, где начинались сплошные джунгли.

Я часто упоминаю о джунглях и разбойниках, но пусть читатели не думают, будто они мне очень нравятся или что я люблю сгущать краски. Ничуть. Дело в том, что в описываемые нами далекие времена и те и другие встречались довольно часто. Дремучие леса я и сам кое-где видел, а вот разбойников уже не застал — они у нас перевелись. Однако читатели, несомненно, помнят, каких трудов стоило генерал-губернатору Гастингсу покончить с ними. Никогда прежде не приходилось ему затрачивать подобных усилий. В те лихие времена многие власть имущие промышляли разбоем. Никто не стыдился и не осуждал подобных занятий. Добропорядочностью отличались только слабые да недалекие умом.

Деви вошла в лес и углубилась в него. Потом в самой чаще она остановилась под деревом и сказала своей спутнице: «Подожди меня здесь. Я скоро вернусь. Ты не бойся, хищные звери тут редко попадаются, а кроме того, тебя будут охранять».

Она пошла дальше и вскоре оказалась перед небольшой вырубкой, на которой стояло каменное строение. Раньше это, по всей видимости, была кумирня. Со временем она осела, стены ушли в землю, и теперь попасть в нее можно было только по лестнице, ведущей вниз. Деви спустилась по ступенькам в темное помещение.

Там слабо горел светильник, тускло освещая лингам. Перед лингамом сидел брахман и молился. Деви поклонилась лингаму, сложив ладони перед собой, и уселась в сторонке, ожидая, пока окончится богослужение. Заметив это, брахман прервал молитву, сполоснул руки и лицо водой и повернулся к ней.

— Что ты делала, мать, вчера ночью? — спросил он. — Я слышал, ты ходила на дело?

— И вы верите этому? — поинтересовалась молодая женщина.

— Всякое может быть, — уклончиво ответил брахман, который был не кто иной, как наш старый знакомый Бховани-тхакур.

— Разве вы меня плохо знаете? — произнесла Деви. — Вот уже десять лет, как я связала свою жизнь с вами, и вам прекрасно известно, что хоть люди и болтают, будто я занимаюсь разбоем, я ни разу никого не ограбила. И все-таки вы говорите: «Всякое может быть».

— Не сердись на меня, мать, — примирительно сказал брахман. — Ты ведь знаешь, что мы не считаем наше занятие грехом. Иначе никогда не избрали бы его. Ты и сама нас не осуждаешь в душе…

— Теперь я изменила свое мнение, — перебила его Деви. — Раньше я заблуждалась, но теперь не хочу обманываться. Поэтому больше я с вами не останусь. Что может быть хуже, чем грабить людей?

— Помилуй, о чем ты говоришь? — воскликнул брахман. — Неужели мне опять надо повторять все то, чему я учил тебя эти годы? Нас можно было бы обвинять в том, что мы творим зло, если бы мы присваивали себе хотя бы малую толику добытых богатств. Но ты прекрасно знаешь, что мы никогда даже пайсой чужой не воспользовались. Ведь мы чиним разбой только для того, чтобы вернуть людям отнятое у них. Ни я, ни Ронгорадж не обидели ни одного праведного человека, который нажил свое богатство честным путем. Мы никогда не нападаем на неимущих, не лишаем их последнего. Мы сводим счеты только с мошенниками и негодяями, теми, кто обманом и хитростью завладевает чужим состоянием. Отнимаем у них добычу и возвращаем ее пострадавшим. Но сами мы ни разу в жизни не воспользовались чужим добром. Все, что мы делаем — для того, чтобы восстановить справедливость, покарать преступников и помочь добропорядочным людям. Ты ведь сама знаешь, у нас в стране теперь безвластие: нет правителя, который наказал бы виновного. Потому-то мы и сделали тебя рани, чтобы от твоего имени вершить правосудие. Разве это грешно?

— Ищите себе других раджу и рани, — твердо ответила Деви, — а меня избавьте от такой чести. Не хочу больше быть вашей повелительницей.

— Но никто другой нам не подойдет, — возразил ей Бховани. — Ни у кого больше нет такого богатства, как у тебя. Благодаря ему у тебя и власть над наш.

— Все свои деньги я отдам вам, — сказала Деви. — Распоряжайтесь ими. А я отправлюсь в Каши.

— Дело не только в богатстве, — заметил Бховани. — Но и в самой тебе. Ты всем под стать рани — и красотой и характером. Многие считают тебя настоящей Бхагавати — ты скромна, строга к себе, жизнь ведешь подвижническую, но в то же время доброжелательна ко всем и щедра. Именно поэтому нам и удается вершить закон. А иначе кто бы стал повиноваться нам?

— Однако меня зовут разбойницей, — горестно произнесла Деви. — И, видно, обо мне и после смерти останется такая слава.

— Что тебе до славы, хорошая она или дурная? — упрекнул ее Бховани. — Зачем думать о ней? Скажи, кто из жителей Варендры стыдится разбоя? Но дело, собственно, и не в этом. Какое значение имеет людская молва для того, кто решил посвятить себя вере? Ты дала обет отрешиться от суетности этого мира, а о каком отрешении может идти речь, если тебя беспокоит, что о тебе говорят? Выходит, ты радеешь не за других, а за себя. А как же твои клятвы?

— Вы мудрый гуру, — ответила ему Деви, — и не мне, с моим женским умом, спорить с вами. Я просто говорю то, что думаю, — не хочу я больше быть рани. Не нравится мне эта роль.

— Зачем же ты тогда посылала вчера Ронгораджа на промысел? — спросил недоуменно Бховани. И добавил: — Видишь, мне уже кое-что известно.

— Если так, вы должны знать и то, что вчера Ронгорадж только изображал нападение. На самом деле он никого не ограбил.

— Зачем же было так поступать? — удивился Бховани. — Растолкуй мне.

— Нужно было задержать одного человека — вот и все.

— Кого?

Деви не хотелось называть своему учителю имени Броджешора, но хитрить с гуру она не могла. Пришлось ей сказать правду.