Жена

— Кушай ещё! У сытого обид меньше!.. Устал ты. Они, ребята-то, тоже устали. А тут свадьба подвернулась, вот и зачадили. Николая моего ты зря ударил, хоть и стоило его, ой, как стоило! Но — не тебе! Ну, об этом что говорить: от горя глупеют… А у тебя как не горе: бригада отстаёт. Что получается: плыл, плыл, да на берегу и утопился! Ты думаешь, почему тебя в первую бригадиром назначили? Неужели не догадался? А я догадалась! Потому что ты у нас первый герой в совхозе: сам погибал, а человека спас. Серьёзные люди за это уважают, а мелкота разная — завидует, вроде Николая моего… Не ждала я, что он таким обернётся! — По лицу Анны прошла тень.

Семён перестал есть, всё больше смущался и удивлялся: зачем она говорит это? Что ей нужно? Жалуется?

Не отрывая от Анны взволнованных глаз, он увидел, что лицо её уже спокойно. Лучистые карие глаза при свете костра казались глубокими.

«Под какой же зарёй ты выросла?» — с непонятной для себя нежностью подумал он и смутился ещё больше.

Анна продолжала рассказывать о том, что произошло в феврале. Семён слушал внимательно, как будто ничего не знал.

— Небо студёное было. Буря поднялась. Вихри-то снежные через наш вагончик перекатывались, как волна, стенки гнулись. Директор волнуется, мы — тоже, и все бегают за вагон посмотреть, не едешь ли. А что в такую баламуть увидишь!

Семён вздрогнул, будто снова, как и тогда, застыло его тело от хваткого мороза, оцепенели руки.

Вздутые волны позёмки, свистя и шипя, ходили вокруг. Трактор то и дело погружался в высокие сугробы.

Рядом сидел Захар Петрович Хижняк, главный инженер совхоза. За ним-то и ездил Семён на станцию, за шестьдесят километров от усадьбы.

Смотровое стекло залепил снег. Два столба света от фар тычутся в сплошное белое месиво. Ветер дыбом поднял тугие сугробы снега, смешал их и швырял во все стороны. Мотор надсадно выл, машина ныряла в снег, как в омут. Наконец остановилась.

Захар Петрович, одетый в тёплую шубу, обутый в валенки, всё-таки мёрз, постукивал ногами. Вначале он шутил, потирал руки, дул на них, потом затих. Семён увидел застывшее посиневшее лицо и стал трясти инженера за плечи.

— Вы не спите, Захар Петрович! Нельзя спать: как бы не закоченеть! — Он без умолку говорил, не давая инженеру думать. Понимая, что тот с Украины, где такая непогода в диковинку, Семён то и дело прикрывал его ноги полою своего тулупа. Сам он как-никак с Урала, привык к морозам, да к тому же снарядили его в поездку всем совхозом: каждый отдал ему самое тёплое из одежды.

Когда инженер совсем перестал говорить, а только слегка шевелил губами, Семён вытащил его из трактора, развязал шарф и, скомкав, облил керосином. Ветер сбивал с ног, задувал спички. Закрывшись тулупом, Туканов еле поджёг паклю. От вида огня инженер несколько оживился, оттаял, открыл глаза. Но маленький комок шерсти быстро прогорел, и инженера снова одолел сон. Тогда Семён сжёг ватную куртку, оставшись в одном тулупе, без устали тёр побелевшие нос и щёки инженера снегом, хватая его в космах метели, поил горячей водой из термоса.

Трактор то и дело увязал в намётах снега. Сугробы росли, плыли, как ледяные волны. Захар Петрович ослабел, навалился на стенку кабины. Губы посинели, глаза ввалились.

Снова пришлось останавливать трактор и разжигать костёр. Так Семён раздевал себя, сжигал одежду. Голова его стала тяжёлой, глаза смыкались. Хотелось лечь в снега, как в перину, и спать. Лишь мысль об инженере останавливала его. «Наверное, дети где-нибудь есть… В совхозе уж очень его ждут…» — размышлял он лениво.

Трактор барахтался в снегах всю ночь. Под утро метель улеглась, наст затвердел от мороза, слежался. Семён совсем не чувствовал холода и всё мял руки инженера в своих руках, прикрывал его ноги тулупом. Неожиданно тупое равнодушие охватило его.

Последнее, что он запомнил, это занесённые снегом вагончики. Из сугробов валил тонкий, прямой и острый дымок. И небо ясное, без единого облачка.

— Как отрыли трактор, вначале Захара Петровича достали… — всё рассказывала Анна. — Он синий-синий, а всё шепчет: «Товарища Туканова спасайте, он всё пожёг»… А как к тебе подступиться, когда ты висишь на баранке и свет в глазах растаял… Руки к ней прикипели: рукавицы-то сжёг… Отодрали тебя от баранки… кожа на ней осталась…

Семён вглядывался в глаза Анны, усмехался:

— Скажи, пожалуйста, всё помнишь! А я вот не помню… тебя вот я не помню…

— Где помнить! Ты тогда совсем больной вернулся… А я тут была… Очень я за тебя боялась! Не всякий ради другого так бы страдал! И все говорят. что ты у нас в совхозе первый герой!

Семён с горечью думал: «Лучше бы тогда я в степи замёрз… Смерть со славой лучше, чем позор! Теперь вот мыкайся: за людей в ответе! А как за них быть в ответе?»

Поглядев на Анну, подумал: «Я считал, что петь и плакать один буду, а у меня вон какая советчица нашлась»… — Боясь этому верить, вслух возразил:

— Не мели: «Первый герой»! Первая-то моя бригада на последнюю скатилась… — И отвернулся, чтобы при свете костра не увидела Анна его искажённое обидой лицо. Но голос его дрогнул.

То, что тогда, в февральскую вьюгу, он не оставил машину, спас инженера, — это Семён не считал заслугой: так поступил бы каждый, и он иначе поступить не мог. Ему было стыдно вспомнить, как его чествовали за это. Казалось тогда, что люди лгут и себе, и ему: он не сделал ничего такого, чтобы с ним носиться! Неужели спасти человека — значит прославиться?! И в который раз Семён спрашивал себя недоумённо: «Что я такое сделал? Спас человека и спасся сам, и это поставили в заслугу, поверили в меня и дали мне бригаду, а я взял да и опозорился… Оказывается, спасти человека ничего не стоит! Спасти человека легче, чем руководить людьми, заставить их служить общему делу. Там ты отвечаешь за себя, здесь — за всех, а не всегда и не всем удаётся подчинить людей своей воле…»

Он лёг у костра, поглядел на небо и неожиданно для себя подумал:

«Звёзд-то сколько! Так бы и собрал их на нитку… да ей на шею… за ласковое сердце»… — но рассердился и недружелюбно сказал:

— Наболтала ты мне всякого!

— Буду болтать, пока камень треснет! — весело отозвалась Анна. — Надо так жить, бригадир, чтобы на твою славу и тень не легла!

— Да какая слава! Что вы все сговорились, что ли? — закричал Туканов и поднялся, услышав, что к стану приближается машина: зашуршал ковыль, и тут же вынырнул из темноты «газик» и остановился у самого костра.

Низко пригнув голову, из машины вышел директор совхоза Винокуров, выпрямился и спросил хрипло:

— Загораете, хлеборобы?

Был Винокуров коренаст, с властной поступью. Казалось, каждый его жест давно продуман, рассчитан и экономен, как и слова.

— Другие бригады по огням тракторов в ночи находим: вся степь полыхает, а вашу — по звёздам еле отыскали… — бросил он сурово.

Из машины ещё вышел высокий, статный человек, кинул кепку на лоб, и Семён узнал Фёдора Слепынина, бригадира второй бригады.

— Свадьба у нас сегодня, Владимир Демьяныч, — сообщила Анна. — Борис Шумков с Таськой из колхоза «Дерзанье» окрутился.

— Дерзанье! — повторил Винокуров. — Плохое у вас дерзанье получается. О свадьбе слыхал… А ты, бригадир, что же отстал, не пируешь?

Анна не дала Семёну ответить.

— Что вы! Только с трактора сошёл! Насилу я его поесть уговорила: третьи сутки не спит, не ест!

— Знаю, — коротко отозвался директор и оглядел бездонную ночь, глубоко вдохнув запах плодородной земли и горький аромат полыни.

— Ну, как вы тут живёте? — спросил он. — Рассказывайте.

— Чего рассказывать: живём-колотимся… — ответил на этот раз Семён и замкнул рот, будто захлопнул.

Слабые отблески огня гуляли по лицам людей, отчего казалось, что все то смеются, то сердятся.

— Плохо колотитесь… Я вот привёз тебе заместителя на помощь, — указал Винокуров на Слепынина.

— У него своя бригада есть… — удивился Семён.

— Там хорошие люди остались… Пусть поработает заместителем.