Секреты

— А где девочки? — крикнула она, прежде чем они успели подойти к ней. — Они остановились в Рае?

Адель вспомнила, как Майлс схватился за ее руку. Он не знал, что ответить. Потом Хонор, наверное, вдруг поняла, что они не по какому-то случайному совпадению тоже очутились в последнем поезде, и заголосила.

Это были не рыдания, не вопль, но звук глубокого горя. Словно похоронный вой, который шел откуда-то изнутри. Свет от фонаря запрыгал, и Адель вслепую бросилась к ней, Майлс не отставал от нее ни на шаг.

С той первой кошмарной ночи, когда Хонор сидела в кресле, сгорбившись, раскачиваясь и воя как обезумевшая, Адель не теряла ее из поля зрения, потому что боялась, что бабушка в своем горе может лишить себя жизни.

В последующие дни она не проронила ни слова. Хотя она была в состоянии умываться, одеваться, кормить животных и даже рубить дрова, она замкнулась в каком-то своем собственном мире. Похоже, она даже не осознавала, что Адель была рядом с ней.

Адель знала все о том, что такое шок, она видела его в больнице каждый день и понимала, что он может принимать разные формы. Но она сама была не в меньшем шоке и ей нужно было поговорить о матери, выразить свои чувства к ней, живой и мертвой. Она не могла справиться со стеной молчания и с тем, что бабушка смотрела на нее как на чужую.

По просьбе Майлса зашел викарий из церкви в Винчелси, потому что он полагал, что Эмили и Роуз нужно похоронить так, как они умерли, вместе. Но Хонор смотрела словно сквозь него. Она мерила шагами комнату, когда он спросил ее, какие псалмы ей нравятся, и даже когда он поднялся и взял ее руки в свои, ее глаза по-прежнему оставались безжизненными и, похоже, она не хотела узнавать его.

И только вчера, за день до похорон, Адель в конце концов удалось проломить брешь в ее стене.

— Ты должна слушать меня, — сердито кричала она ей. — Маме бы это не понравилось, ты это знаешь. Она бы тебе сказала, чтобы ты взяла себя в руки.

Хонор месила на столе какое-то тесто. Хлеб им был не нужен, почтальон Джим накануне принес им батон хлеба. Но Хонор всегда делала хлеб по пятницам, и Адель не попыталась остановить ее, подумав, что это естественное занятие сможет помочь ей выбраться из своей темноты. Но она шлепала тестом о стол и мяла его, от чего стол шатался, и это начало действовать Адель на нервы, именно тогда она накричала на нее и велела остановиться и послушать ее.

Ответа не последовало, поэтому Адель выхватила из бабушкиных рук тесто и встряхнула ее.

— Я разговариваю с тобой, и брось этот чертов хлеб. Слушай! Роуз завтра будут хоронить. Ты должна быть там, в церкви, со мной и Майлсом. Ты не должна вести себя как полоумная, даже если у тебя разбито сердце.

Снова молчание в ответ, и Адель рассвирепела.

— А что же я? — заорала она на нее. — Как ты думаешь, что я чувствую? Роуз была мне ужасной матерью. Самое худшее, что случилось со мной, было ее виной, и все, что у меня было, — это ты. И сейчас ты собираешься от меня отвернуться, потому что она умерла? Я уже ничего для тебя не значу?

Хонор медленно повернулась к ней.

— Никто не знает, что у меня внутри, — сказала она безжизненным голосом. — Я уже все это пережила. Я не вынесу, если это повторится.

Адель была вынуждена предположить, что бабушка имеет в виду, как Роуз ушла из дому много лет назад.

— Она ушла не потому, что так хотела, — крикнула она. — Она умерла, ее убила бомба. Это может случиться с каждым. Это неправильно, что она ушла до тебя, но она ушла, и уже ничего не изменишь.

— Я всегда нападала на нее за что-то, — продолжала Хонор таким же невыразительным голосом. — После того званого ужина я наговорила ей жестоких вещей.

Адель вздохнула. По дороге из Лондона в поезде Майлс рассказал ей о том, что произошло во время ужина. Это было ошеломительно, почти невероятно, но померкло после сообщения о том, что ее мать и Эмили мертвы.

— Неважно, что ты сделала или сказала Роуз в прошлом, — сказала она кратко. — Все было до того, как они с Эмили поехали в Лондон. И что бы ни произошло на том ужине, это оказалось к лучшему. Они снова стали друзьями. Они умерли, обнимая друг друга.

— Это я предложила, чтобы они проехались прогуляться вместе, — сказала Хонор прерывающимся голосом.

— Может быть, и ты, но это не делает тебя виноватой в их смерти, — сказала Адель, окончательно выведенная из себя. — Обвиняй Гитлера. Обвиняй страну, которая не сбила ракету. Обвиняй кош хочешь. Но не себя. Они получали удовольствие вместе, когда умерли. Наверное, они даже не осознали, что произошло. Это лучший способ уйти, чем умирает большинство.

— Тебе все равно, правда? — сказала Хонор, и ее голос снова вдруг стал нормальным. — Ты по-прежнему ненавидела Роуз!

— Не будь смешной, — отрезала Адель. — Конечно, мне не все равно. Я не ненавидела ее. Возможно, я не всегда была в состоянии забыть некоторые самые неприятные наши с ней эпизоды. Но я простила ее. Она мне нравилась. Я даже могу сказать, что полюбила ее. Я именно об этом и хотела поговорить с тобой, черт побери. Тебе не приходило в голову, что у меня может возникнуть чувство вины? У тебя нет монополии на чувство вины, знаешь!

После этих слов Адель кинулась прочь из дома, слишком рассерженная, чтобы продолжать.

Она действительно чувствовала свою вину, и ей было очень жаль, что она не успела сказать Роуз, как она рада, что мать вернулась в ее жизнь, и как много она стала для нее значить. И ей было до горечи стыдно, что хотя она и оплакивала Роуз и Эмили, при этом не могла сдержать радости, что Майкл в конце концов оказался ей не братом. Что она за человек, если в такой момент может думать только о себе!

Она несколько часов бродила вокруг и почти все время плакала. Когда она наконец вернулась домой, Хонор была больше похожа на себя — грустная, немного не в себе, она уже не вела себя как сумасшедшая и не замыкалась на своих чувствах.

Утром Хонор надела то же самое черное платье и шляпу-колпак, в которых была на похоронах Фрэнка более двадцати лет назад. Адель не знала, что она сохранила эти вещи, потому что они были упакованы в коробку, которая лежала под ее кроватью. Адель догадалась, но не осмелилась спросить, чтобы получить подтверждение, что Хонор специально сшила это платье к возвращению Фрэнка из Франции, потому что оно было элегантно присобрано в талии и его украшали связанные вручную кружевные воротник и манжеты. Оно было выкрашено в черный цвет, но она догадалась, что изначально оно было голубым, и было просто чудом, что оно все еще хорошо сидело на ней.

Майлс принес Адель платье и шляпу Эмили, потому что у нее не было ничего подходящего из одежды. По иронии судьбы она вспомнила, как однажды восхищалась этим платьем, когда гладила его для Эмили. Тогда оно было в самой моде — льняное, с простроченными деталями, доходящее до половины икр, с подбитыми плечами, вырезом-лодочкой и широким поясом. Шляпка была маленькая и с вуалью, и Эмили всегда носила ее, приколов сбоку искусственную розу.

— Роуз ты бы понравилась в этом, — сказала Хонор срывающимся голосом, когда Адель вышла одетая из спальни. — Она бы сказала, что ты выглядишь, как кинозвезда.

У Адель на глаза навернулись слезы, потому что она очень хорошо помнила, как Роуз живо интересовалась гардеробом кинозвезд. Даже переезд на болота не смог окончательно положить конец ее любви к роскоши. И ей показалось очень кстати, что она одета по вкусу матери.

Это была прекрасная, трогательная служба, и церковь была набита битком. К удивлению Адель, больше людей пришло проводить Роуз, чем Эмили. Хонор часто писала в своих письмах, что Роуз все любили и когда они ходили в Рай вместе, то не могли пройти по Хай-стрит, чтобы кто-нибудь не остановился с ней поболтать. Адель всегда относилась к этому с цинизмом, представляя себе, что это просто сплетницы, надеющиеся выудить какую-нибудь информацию, но, как и во многих своих упорных представлениях о матери, в этом случае она снова ошиблась.