Рекламная любовь

— Так, теперь бальзамчиком… Вода не горячая?

— Нет.

— Вот и хорошо. Посиди так секундочку.

Маша замерла с закрытыми глазами. И вдруг почувствовала, что рука мужчины забралась в вырез кофточки и ощупывает ее грудь. Она рванулась, больно стукнувшись затылком о край раковины.

— Вы что? — вскричала Маша, распахнув глаза. Двое мастеров, две девицы, сидящие в креслах, с интересом смотрели на них и разразились дружным корпоративным смехом.

— Как вы смеете? — задохнулась Маша.

— Тихо, тихо, птичка моя! — Виктор на всякий случай отступил на безопасное расстояние. — Что я такое сделал? Я как доктор. Доктору все можно. Ну не буду, не буду… Все, начинаем работать.

Он сполоснул ее волосы, закутал полотенцем, пересадил ошеломленную Машу в свободное кресло.

— Ну-с, с чем мы имеем дело? С хорошей фактурой. И плохим внешним видом. Не выспалась? Ничего, мы все исправим. Будешь у нас очаровательной «милой барышней».

Он колдовал над нею, над ее глазами, лицом, волосами.

— Ну вот и все! Лучше не бывает!

Маша открыла глаза. Из зеркала на нее смотрело испуганное, затравленное создание с красиво уложенными волосами, и аккуратным, едва заметным макияжем.

«А еще позавчера, в день свадьбы, я была так красива, так красива! И без всяких гримеров… Ладно, что уж теперь. Москва слезам не верит».

— А ты улыбаться умеешь? Так улыбнись! Вот так! Таня! Таня! Забирай ее! Полуфабрикат готов.

Откуда-то возникла полная Таня, повела Машу в костюмерную, где не нее надели длинную мягкую домашнюю юбку и очаровательную маечку с глубоким вырезом, открывающим чуть выступающие ключицы и ложбинку на груди. Наряд очень шел ей, и Маша повеселела. В конце концов, кто знает, какими шипами усеян путь к славе?

Когда они вернулись в павильон, свет уже был выставлен. Упор делался на край тахты и столик. На нем — поднос с крошечными пирожными, орешками, восточными сладостями. Оператор возился возле камеры, Вобла давала какие-то указания.

— Пришла? Ну наконец-то я вижу перед собою что-то похожее на человека, — оглядев Машу, произнесла она. — Значит, установка такая: ты болтаешь по телефону с подругой, шутишь с ней, даже кокетничаешь. И ты очень любишь пирожные. Болтаешь с ней и ешь пирожные, поняла?

У Маши, не перехватившей с утра и хлебной корки, при виде сладостей даже голова закружилась.

— Поняла установку?

— Да, — не очень уверенно ответила девушка.

— Вот текст. Пять минут на то, чтобы его выучить. Здесь полстраницы. Делать нечего.

Она отвернулась от Маши, опять переключившись на оператора.

Маша пробежала глазами текст. От волнения в первую секунду буквы расплывались. Но, взяв себя в руки, она поняла, что слов в ее первой в жизни роли действительно мало, успокоилась, и через пять минут была готова.

— Выучила? Садись на тахту с ногами. Нет, не так. Ноги подогни и вытяни…

— Как это? Одновременно подогнуть и вытянуть? — не поняла Маша.

— Ты здесь не умничай. Делай, что говорят! Тоже мне Мерил Стрип нашлась!

Вобла подошла, каким-то диким образом вывернула Машины ноги, приподняла подол юбки.

— Так, теперь бери трубку телефона. Хорошо. Другой рукой — пирожное.

— Но мне так неудобно! Мне не на что опереться…

— А ты держи спину! Вот так!

Маша замерла в неестественной позе, жмурясь в лучах прожектора, чувствуя, что не сможет сказать ни слова. Но пирожное так вкусно пахло, что страх перед камерой как-то ушел…

— Ну, попробуем. Мотор, дубль один.

Маша произнесла первую фразу… Пауза.

— Теперь кусай, только понемножку. И говори.

И Маша откусила нежнейшее, свежайшее пирожное. И даже зажмурилась от удовольствия… И проговорила весь текст, успев ухватить и второе пирожное.

— Стоп! — рявкнула Вобла. — Ну и как, по-твоему? — обратилась она к Маше.

Та пожала плечами.

— По-моему, просто отлично, — тихо сказал оператор. — И переснимать не нужно.

— Кто здесь режиссер? — рявкнула на него Вобла. — А по-моему, отвратительно! Сидишь неестественно. Спину гнешь, будто ты на гимнастическом помосте. Глаза прижмуриваешь, словно у тебя в них песку по килограмму в каждом. И что за улыбочка идиотская? Переснимаем! Измени позу. Вот так. Соберись! Дубль два.

Щелкнула хлопушка. Маша поняла, что забыла слова. Она держала телефонную трубку, смотрела на пирожные… и не могла вымолвить ни слова.

— Стоп! Ну что мы молчим?

— Текст забыла… Вспомнила! — вскричала Маша.

— «Забыла, вспомнила»… — передразнила Вобла, — Привезут недоразвитых… Третий дубль. Мотор!

Они отсняли двадцать дублей. Каждый чем-то не устраивал. То не так выгнулась, то не так согнулась. То улыбайся, то не улыбайся. «Как ты ешь? Ты любишь пирожные, понимаешь?» — орала Вобла. Маша их уже ненавидела. И пирожные, и Воблу, и всю свою дурацкую жизнь. В конце концов она попросту разрыдалась. И Вобла сразу как-то успокоилась.

— Нечего реветь! Ты что думала, актером быть — это срывать цветы удовольствий? Ладно, кое-что получилось. Можно смонтировать. Не знаю, понравится ли Трахтенбергу, но я сделала все, что могла, — заявила она.

Оператор тяжело вздохнул и сочувственно посмотрел на Машу. Та сидела на стуле, опустив плечи, глядя в пространство пустыми заплаканными глазами.

«Словно из гестаповских застенков вышла, — подумал он. Опять отбракуют хорошую девчонку. Сколько их проходит здесь, через эту «фабрику грез». И ни одна не устраивает. А ведь все могли бы сниматься! По крайней мере, большинство. Сказать им ласковое слово, растормошить, рассмешить — такие могли бы быть чудные ролики! Они и так получаются хорошими. Но, как правило, именно первые дубли. Потом Вобла замордовывает девчонок до полусмерти. И они не проходят отбор. И эта девчонка не пройдет. А как хорошо все сделала с первого раза. Именно первый дубль и будет запущен в производство, так уже бывало. Кому это нужно?» — недоумевал про себя оператор, устроившийся сюда недавно и не знавший, разумеется, всех тайн этого двора.

Когда Машу увезли из павильона, туда явился Трахтенберг.

— Ну как там ролик с пирожными? Кто снимал? — поинтересовался он.

— Волегжанина, — доложили начальству.

— Позовите.

Побежали за Воблой.

— Ну что там у вас получилось?

— Ах, Арнольд Теодорович! Это сплошная мука! Девочка, конечно, хорошенькая, но абсолютно бесталанная. Я с ней измучилась. Двадцать дублей! Кое-что все-таки вышло. Но на последнем дубле. Чего мне это стоило, не могу передать!

— Что ж, давайте посмотрим.

К этому моменту пленка была уже смонтирована таким образом, что первый кадр стал последним. Арнольд увидел и неестественную позу, ту, с перегнутой спиной. И испуганные глаза. И «я забыла слова…» И слезы в три ручья. И последний дубль.

— Что ж, вот это то, что нужно! Последний дубль — это отличная работа.

— Да, но чего мне это стоило! Сколько пленки перевели, сколько времени!

— То есть, вы считаете, что она не перспективна?

— Абсолютный ноль.

— А я делал на нее ставку…

— Напрасно, Арнольд Теодорович, увы, напрасно. Она не актриса и никогда ею не станет. Слава богу, что хоть что-то получилось.

— Благодаря вашему мастерству, — не преминул отметить Арнольд.

— Что вы, я просто делаю свою работу, — как бы засмущалась Волегжанина.

— Ну хорошо. Вы свободны.

И они расстались довольные друг другом. Волегжанина прекрасно знала свою роль: отбраковывать хороший материал. Ибо ни одна из девушек, снимавшихся в рекламе, не должна была «застрять» здесь надолго. Их отбирали не для киношной карьеры… Совсем для других целей. Но выглядеть все должно было пристойно.

Машу привезли в ту же квартиру. Она скинула туфли, прошла в спальню, рухнула на постель и дала наконец волю слезам. Все было совсем не так, как она себе представляла. Совсем не так! Конечно, она слышала о трудностях актерской профессии. Но чтобы так… Чтобы до такой степени унижали… Унижали все, кому не лень: водители и какие-то жуткие бабы, «шестерки», которые сами гроша ломаного не стоят! Гример, костюмерша, сказавшая, что у нее, Маши, жирный живот! Какая ложь! Живот был плоским! На себя бы посмотрела, жирная корова! А эта Вобла? Это вообще что-то запредельное. Если все режиссеры, такие, непонятно, как еще актеры остаются в живых! И если все режиссеры такие же, понятно, отчего артисты вообще сплошь и рядом спиваются и умирают во цвете лет! А я не хочу умирать, всхлипнула Маша. Я еще такая молодая…