Страница 9 из 22
Марко круто развернулся и исчез. Даже непонятно, куда и как он вышел. Зато с ужасающей отчётливостью стало Иннокентьеву понятно, что за шум кипит и нарастает в коридорах Президиума академии наук.
Зеркало не врёт. И старые фото не врут. Последние двадцать лет не изменили Изабель — ни лицо, ни фигура ну никак не могут выдать её возраста, поэтому не стоит его и скрывать! Сейчас, когда ей под восемьдесят, чужая зависть уже не забавляет и не развлекает, хотя по-прежнему приятен пряный вкус превосходства над всеми: над людьми, временем, над слепыми волнами случая, которые возносят одних и топят других без всякой связи с их заслугами. Изабель отворачивается от зеркала, поправляет тяжёлое кольцо на безымянном пальце: вольфрамовый лабораторный сплав и кусок алмазного стекла от разбитой витрины — символ венчания с наукой. Об этом можно упомянуть в интервью. И о том, что она не верит в случай, — тоже, обязательно. Всё, что она имеет, сделано её руками — и лицо, и репутация, и научные труды, и этот институт, который после её смерти (впрочем, не будем её торопить!), вероятно, назовут её именем...
Дверь вздыхает пневматикой и мягко откатывается в сторону.
— Войдите, — соглашается Изабель, снова привычным жестом поправляет кольцо и поворачивается к двери в крутящемся кресле. Честно говоря, журналиста она ожидала другого — подтянутого, внимательного, заранее очарованного встречей с живой звездой научного мира. А этот... громадный, еле проходит в дверь, небритый, давно не стриженый, как Робинзон, и не стыдно ему таким в кадр показываться? И зачем он, чёрт возьми, обрядился в старомодный лабораторный халат?!
— Бель, — от низкого трубного голоса гостя вздрагивают стёкла стеллажей. — Хотел сказать «здравствуй», да от души не получается — здравствовать я тебе, милая, не желаю, а врать так и не обучился.
Если бы перед Изабель сейчас было зеркало, она увидела бы там редкое зрелище: то, чего не смогли сделать с ней годы и работа, сделали одни только звуки этого голоса. Белое напудренное лицо Изабель теперь выдаёт все её семьдесят восемь лет. А его время словно бы не коснулось — а может, наоборот, дало частичку своей неизменности, оттого и вернуло его сюда таким, как полвека назад, да что там — больше!
— Журналиста твоего я задержал немного, — гость без приглашения садится в могучее кресло из массива гевеи, и оно жалобно скрипит под этой жуткой массой. — Ему там есть что вкусно пожевать. А я вот к тебе заглянул на минутку — посмотреть, как делишки.
Изабель его даже почти не слышит. Огромные могучие руки, лежащие на подлокотниках, она помнит очень хорошо. Не хочет, но помнит. Помнит, как одна из этих ладоней ложилась ей на спину, а другая зарывалась в волосы, как этот невероятный, совершенно невозможный мужчина ласково и неодолимо вдавливал всей массой её хрупкое тело в пружины дивана, как каждое прикосновение разрывало и обжигало изнутри... По старой памяти кружится голова, мудрая голова старой женщины, которая обвенчалась с наукой, потому что знала: никогда больше её не сожмут эти руки и эти вечно горячие губы не коснутся закрытых век!
Изабель хочет вскочить, закричать, позвать на помощь — это ей просто плохо, это приступ давления, вот и видится невесть что... Тело не слушается, оно хочет снова ощутить себя молодым, по-настоящему молодым, чтобы хоть на минутку опять оказаться в этих руках. Тело не хочет знать, что это морок, галлюцинация, — оно помнит, оно очень хорошо помнит. И оно помнит, что мудрая голова всегда советовала это забыть. Слишком многое их разделило, он невозможен, нереален, он всегда был нереален, как и его чокнутый научрук, нет, нет, этого нет и не может быть!
— Я узнал твою тайну, Бель, — гость встаёт, подходит к сидящей женщине и нависает над ней всем своим невероятным ростом. — Я давно подозревал, как всё было, но наверняка узнал только сейчас.
Изабель откидывает голову на спинку кресла, чтобы заглянуть в его глаза. Смотреть ему в глаза для неё всегда было трудно, и не из-за роста — даже если он молчал и ни словом не упрекал её, глаза не умели врать, и когда в них появлялся ледок, как на осенней реке, это значило, что прощения быть не может. Один раз она видела этот ледок, и сейчас будет, обязательно будет второй.
— Ваня, пожалуйста, — против воли шевелятся губы женщины, тоже не подвластные больше мудрой голове. — Ванюша, не надо... Ты же не можешь...
— Я теперь всё могу, Бель, и слово «не могу» советую забыть навсегда. Сейчас я точно могу достать из тебя то, что ещё осталось от тебя прежней. Достану и покажу тебе, авось удивишься. Память-то не подводит пока?
— Зачем... зачем ты так, Ваня? Зачем ты так со мной? — выговаривают губы, а сердце уже знает то, что знало всегда: ледок осуждения не растает, приговор обжалованию не подлежит.
— А ты сама себе ответь, — гремит гость из прошлого, и словно по его приказу Изабель слышит себя — очень молодую, ещё не красивую и не знаменитую, ещё не одинокую, ещё не видавшую ледяного осуждения в глазах любимого человека. «У нас же есть экспериментальная база! — горячилась та, прежняя Изабель. — Первые два цикла можно перепроверить там! Я в основном проекте возьму отпуск и сама повторю всю программу, матаппарат мне Ваня напишет, пройдём по всем моделям. — Юный голос изменяется, в нём звучит что-то очень теперь далёкое, неповторимое. — Вместе с Ваней мы всё можем, правда? Ванечка, правда, родной?»
Губы снова не подчиняются мудрой старой голове, они ищут оправданий.
— Я же не хотела... я только хотела, чтобы ты остался со мной... в нашем секторе... Он бы ничего не смог тебе дать, твой научный, он был сумасшедший, а ты был такой хороший, такой умный, такой талантливый! Самый лучший в мире математик, правда, Ванечка! Зачем, зачем тебе было гробить время на эту работу, это же всё в песок, а вместе мы могли бы...
— Я раскрыл твою тайну, — повторяет суровый низкий голос. — Я нашёл настоящие результаты проверок — те, которые ты скрыла и от меня, и от него. Ты тоже талантлива, ты всё понимала — как перестроить кривые, как подтасовать показания датчиков, как подменить пластины с отпечатками частиц. Ты использовала свой талант, чтобы избавиться от всех нас. Думаю, ты и дальше справишься.
Огромная фигура исчезает из виду резко, внезапно, как будто её стёрли из пространства. Дверь снова отходит в сторону, и съёмочная группа со своими видеокамерами и пушистыми микрофонами видит в кресле директора насмерть перепуганную женщину — она отчётливо понимает, о чём её сейчас спросят.
Юбилей — странная дата. С одной стороны, приятно вспомнить, сколько сделано за прошедшие годы, чего ты достиг, чего добился, а с другой — звенит некий звоночек: работы всё больше, а времени-то тебе, человече, остаётся всё меньше, и чем-то придётся пожертвовать, очень многое надо отдать, оставить следующим поколениям — ученикам, наследникам. Всего сам не переделаешь, да, кажется, и к желаемой цели не приблизился ни на шаг...
Странно сидеть в празднично украшенном зале под собственным молодым портретом, слушать, не вслушиваясь, поздравительные речи и вспоминать, как давно ты знаешь тех, кто их произносит. Вот этого ты приметил ещё студентом, с боем увёл с соседней кафедры и вырастил с нуля, теперь в совете по науке заседает, фигура. Вот этот — политический эмигрант из конкурирующего института, чуть не ставший узником совести, — зарубили ему тему, не дали набрать стажёров, хоть в художники подавайся... А здесь, гляди, вырос в научную величину, сам уже руководитель направления, а кому обязан — не забывает! Вот эта пришла совсем девочкой, полно мусору было в голове, чуть не спровадил под благовидным предлогом, а оказалось — дельная девочка-то, работящая, всё на лету хватает, годами в отпуске не бывала, детей вырастила в промежутках между опытами — и награду свою государственную получила за дело, заслуженно.
Все они — питомцы, все — птенцы, почти родные дети, выросли под крылом научной школы, а теперь отдают долг наставнику. Всё в мире по справедливости, что бы злые языки ни болтали...