Страница 18 из 22
Однажды летним вечерком «Плющ» и «Зеленый Дракон» потрясла неслыханная новость. Великаны на окраинах Шира и прочие зловещие знамения были позабыты и уступили место событию куда более важному: господин Фродо решил продать Бэг-Энд, более того — уже продал, и кому — Саквилль-Бэггинсам!
— Деньжат отвалили — ого—го! — завидовали одни.
— За бесценок отдал, — возражали другие. — Лобелия раскошелится! Жди!
(Долгая, но полная разочарований жизнь Ото закончилась на сто втором году — за несколько лет до того.) Но цена-то ладно, а вот зачем было господину Фродо расставаться со своей несравненной норой — вот что не давало покоя завсегдатаям обоих трактиров!
Мне не раз говорили, что нечестно цитировать ранние части «Властелина колец» и что дальше становится лучше. Я открываю книгу совершенно наугад и вижу некоторое улучшение в области формы и содержания, но тон остаётся тем же:
Пиппина снова тянуло в сон, и он краем уха слушал Гэндальфа, рассказывавшего о гондорских обычаях и о том, как Властитель Города построил на вершинах окрестных гор, вдоль обеих границ, огненные маяки, отдав повеление всегда держать близ этих маяков свежих лошадей, готовых нести гондорских гонцов на север, в Рохан, и на юг, к Белфаласу.
— Никто и не упомнит, когда в последний раз зажигались на Севере сигнальные костры, — говорил Гэндальф. — Видишь ли, в древние времена гондорцы владели Семью Камнями, и маяки были не нужны.
Пиппин тревожно дернулся.
Стоит признать, что Толкин время от времени поднимает планку в некоторых ключевых сценах, но даже тогда ужасные стихи нередко портят дело.
Кроме того, он до замечательного часто игнорирует подтекст собственного произведения. Подобно Честертону и прочим консервативным христианским писателям, перепутавшим веру с художественной стагнацией, он видит в мелкой буржуазии, в честных ремесленниках и крестьянах, наш бастион против Хаоса. Подобная литература нередко изображает эти сословия в сентиментальном свете, потому что они традиционно меньше всех склонны жаловаться на недостатки современного общества. Любой, кто хоть раз смотрел английское кино 30-40-х годов, в особенности военное, вспомнит, что в то время они олицетворяли простой здравый смысл, противостоящий извращённому интеллектуализму. «Властелин Колец» во многом если и не совсем против романтизма, то против романтики. У Толкина, как и у его товарищей-Инклингов (донов, которые встречались в оксфордском кабинете Льюиса и зачитывали друг другу то, что в данный момент писали), было чрезвычайно двоякое отношение к рыцарскому роману, а также ко всему остальному. Без сомнения, именно поэтому в его трилогии столько смазанных моментов, когда напряжение полностью исчезает. Но он, по крайней мере, писал намного лучше, чем его оксфордские современники, которые вряд ли разделяли его уважение к поэзии на среднеанглийском. Сам Толкин утверждал, что замысел его романа был чисто лингвистическим и что в нём нет каких-либо символов или аллегорий, но его убеждения пронизывают всю книгу. Чарльз Уильямс и Клайв Льюис, сознательно или бессознательно, точно так же проповедовали свой ортодоксальный торизм во всём, что бы ни писали. Можно поспорить, являются книги Толкина реакционными или нет, но они без сомнения глубоко консервативны и открыто антиурбанистичны, почему некоторые и приписывают им некий вагнеро-гитлеризм.
Я не думаю, что это «фашистские» книги, но в любом случае они не противоречат идеям просвещённого торизма XVIII в., которыми англичане так часто утешают себя в наши нелёгкие времена. Эти книги не сомневаются в благородстве намерений белых мужчин в серых одеждах, которые откуда-то знают, что для нас лучше всего.
Возможно, я так агрессивно реагирую на Льюиса и Толкина потому, что подобная утешительная ортодоксальность для меня так же противна, как и любая другая эгоистичная и человеконенавистническая доктрина. Возможно, стоило бы посочувствовать их беспокойству, что периодически проглядывает из-под толстых слоев чванливого самодовольства, типичного для второсортного учителя, столь радостно высмеянного Пиком и Роулинг. Но трудно испытывать сочувствие перед оскалом их скрытой агрессии, которой к тому же часто сопутствует глубоко укоренённоё лицемерие. Их теории возвышают чувства той разочарованной и полностью дискредитированной части подавленного английского среднего класса, которая даже в своём падении слишком боится открыто жаловаться («Нас ведь выгнали из Родезии, знаете ли»). Не говоря уже о том, чтобы жаловаться Высшей Власти — своему Богу-Тори, который, по всей видимости, их подвёл.
Именно авторы романов-бестселлеров, вроде Уорвика Дипинга («Соррелл и сын»), после Первой Мировой Войны адаптировали старую сентиментальную мифологию, в частности миф о Самопожертвовании, чтобы помочь нам перенести войну — и подготовить нас к дальнейшим войнам. Тем самым они подарили нам гнилую мораль, основанную на бездеятельных «приличиях» и самопожертвовании, благодаря которой мы, британцы, могли бы утешить себя в нашей моральной апатии. Даже Джон Бакен отвлёкся от своих антисемитских речей, чтобы внести свой вклад в это благородное дело. Главным правилом была умеренность. Она-то и убивает фэнтези Толкина, которое из-за своей умеренности не дотягивает даже до полноценного рыцарского романа, не говоря уже об эпосе. Холмики и рощи Шира, его внутреннего Суррея, — «безопасны». Дикие пейзажи повсюду за пределами Шира «опасны». Сам жизненный опыт опасен. Пагубность «Властелина колец» состоит в том, что он одобряет ценности государства, пребывающего в упадке, средний класс которого потерял свою моральную состоятельность.
Своей же трусливой самозащитой английский средний класс создал проблемы, решением которых стала беспощадная логика Тэтчер. Человечность была осмеяна и задвинута на задний план, а приемлемой заменой ей стала сентиментальность. И похоже, что немногие видят разницу между ними.
Инфантилизм намного глубже укоренился во «Властелине Колец», чем во многих и многих книгах, написанных под его влиянием, детскость которых более заметна. Это «Винни-Пух», притворяющийся эпосом. Если Шир — это садик в пригороде, то Саурон и его приспешники — старая бука буржуазии — Толпа: безмозглые футбольные фанаты, что бросают бутылки из-под пива через изгородь, худшие аспекты современного городского общества, какими их видит трусливый класс, исполненный ностальгии. Хороший вкус для этого класса — сдержанность (мягкие цвета, протест шёпотом), а цивилизованное поведение — общепринятое поведение при любых условиях. Не то чтобы во «Властелине колец» нет отважных персонажей или они не хотят сражаться со Злом (которое, впрочем, так и не получает полноценного определения), просто эти отважные персонажи напоминают полковников на пенсии, наконец-то решившихся написать в «Таймс». Поскольку Толкин не в силах взглянуть на своих пролов и их дьявольских предводителей поближе, мы не можем быть уверены, настолько ли плохи Саурон и Ко., как нам говорят. В конце концов, должно же в них быть что-то хорошее, если они ненавидят хоббитов.
Привлекательность Шира в чём-то напоминает привлекательность «зелёного леса», которая, несомненно, лежит у большинства из нас в подкорке:
Но у легенды о Робин Гуде нет счастливого конца, в то время как Толкин идёт против духа собственной истории и навязывает нам счастливый конец, в соответствии со своей политикой: