Петербургское дело

— А заяц — это Андрей Черкасов, — закончил за него Турецкий. — Тот самый Печальный Скинхед. Опоздали мы, Слава. Теперь ищи-свищи ветра в поле. Меня вот что интересует: как они его вычислили?

— Как всегда. Стукнул кто-то. Кто-то из тех, кому Черкасов доверял.

— Гм… — Турецкий поскреб пальцами подбородок, который давно уже нуждался в хорошей бритве. — Значит, шерстить нужно среди самых близких друзей. Есть у меня один такой на примете. Семен Кондаков. Говорят, они с Черкасовым в университете были не разлей вода. Кстати, я с ним уже беседовал.

— И как?

Александр Борисович пожал плечами:

— Темный парень. Говорит спокойно, но глаза бегают, как у рецидивиста на очной ставке.

Грязнов хмыкнул:

— Так, может, у него просто проблемы с глазами? Косоглазие там или еще что?

— Может быть, — усмехнулся в ответ Турецкий. Он вынул изо рта окурок и вдавил его в переполненную пепельницу. — Сегодня же это узнаю. И если косоглазие здесь ни при чем, у меня к господину Кондакову есть пара хороших вопросов. Ты со мной поедешь?

— Нет. Мне и с агентурой моей работы хватает.

— Как там, кстати? Все схвачено?

Грязнов озабоченно нахмурился:

— Опера напрягли восемнадцать агентов по всему городу. Но информации пока ноль. Черкасова засекли возле отчего дома. Стоял, курил, выжидал. Видимо, пришел повидать мать.

— Повидал?

— Вроде нет.

— Значит, еще появится. Черкасов парень интеллигентный и в матери души не чает. — Турецкий потянулся открыть окно, но вспомнил о просьбе Грязнова и оставил ручку в покое. — Попомни мое слово, обязательно засветится.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением произнес Грязнов.

Александр Борисович повернулся к коллеге и, весело усмехнувшись, предложил:

— Спорим?

— На что?

— На бутылку беленькой.

Глаза Грязнова лукаво заблестели.

— Раньше ты меньше чем на коньяк не спорил. Что случилось? Патриотом стал?

— Угу. С кем поведешься, от того и наберешься. Шучу, конечно. На самом деле, от коньяка башка по утрам болеть стала. Видимо, возраст берет свое.

— А от водки, значит, не бо-бо?

Турецкий покрутил головой:

— У, у. Водка — продукт кристально чистый. От нее только на хавчик по утрам пробивает. Голова не болит, душу не мутит, а вот утроба насытиться не может.

— Мне бы твои проблемы, — вздохнул Грязнов. — Ладно. Водку я тоже пью.

— В таком случае по рукам?

— По рукам.

3

Георгию Щеглову, а в просторечье Герычу, было двадцать два года. Он никогда нигде не работал. Но вовсе не из-за того, что был лентяем, а просто потому, что судьба благоволила ему. Да-да, благоволила! Именно так Герыч расценивал тот простой факт, что всегда — сколько себя помнил — занимался лишь тем, что ему нравилось. Когда Герыч нуждался в деньгах, он просто брал в руки карандаш или кисть и начинал рисовать.

Еще в девятом классе он перерисовал всех одноклассников. Просто так, для удовольствия. И не его вина, что портреты пришлись одноклассникам по душе, и они рассчитались с Герычем за портреты «черным налом». Рисовал он всегда быстро, терпеть не мог корпеть неделями над холстом. В тот раз он получил (именно так — получил, а не «заработал»!) за неделю больше, чем его мать зарабатывала за месяц.

С тех пор Герычу везло всегда. В институте его привлекли к рисованию плакатов. Конечно же с ним не расплачивались деньгами, но Герыч всегда знал, что зачет он сдаст с первого раза, да и экзамен не завалит. С ним расплачивались «духовной натурой» — так он сам это называл.

Когда денег понадобилось много (нужно было модно одеваться, водить девушек в рестораны и ночные клубы ну и так далее), откуда ни возьмись появился Николаич и предложил ему заняться искусством граффити. Это дело сразу же пришлось Герычу по душе. Но на этот раз за удовольствие порисовать ему платили живые деньги! Да такие, какие ему до сих пор даже не снились!

Таким образом, Георгий Щеглов чувствовал себя абсолютно счастливым человеком. Но, как говорится, ничто не вечно на земле, особенно человеческое счастье. Когда началась вся эта история с Андреем Черкасовым, Герыч не принял ее всерьез. Ну да, у Андрея погибла подружка. Ну и что? А вот Герыч за неделю до этой трагедии расстался со своей подружкой. Она просто позвонила ему и сказала: «Мне с тобой было хорошо, но больше мы встречаться не будем. Ты меня утомил. Прощай». И положила трубку. И что? Вешаться теперь, что ли?

Главное-то осталось: краски и возможность рисовать. Да и странной они были парой — Андрей и Тая. Настолько странной, что Герыч еще в первые дни их знакомства уже почувствовал — добром этот роман не кончится. Да все это чувствовали! А теперь вдруг стали прятать от Андрея глаза и мужественно молчать в его присутствии. Вместо того чтобы отвлечь друга от беды, показать ему, что жизнь-то продолжается!

Вот из-за такого гнусного поведения все и случилось. Андрей зациклился на своей беде и постепенно, не без помощи родньдх и близких, превратился в психопата.

И ладно бы только сам Андрей из-за этого пострадал. Так ведь нет! Пострадало дело! Именно из-за черкасовского психоза бритоголовые проходу не давали художникам. Именно из-за этого сам Герыч, вместо того чтобы разрисовывать стены, сидел сейчас дома и в пятый раз пересматривал какой-то дурацкий сериал.

И тем не менее Герыч продолжал считать Андрея своим другом. Пусть непутевым, пусть съехавшим с катушек — но все же другом. И когда Андрей позвонил ему и попросил помочь, Герыч, не раздумывая, согласился. Дело в том, что в плане дружбы у Георгия Щеглова был настоящий пунктик: он считал, что дружба — это святое. В его иерархии ценностей дружба стояла на третьем месте после любви к матери и любви к родине. Герыч бы не слишком сильно расстроился, если бы кто-нибудь упрекнул его в том, что он плохой ученик, неважный родственник или непостоянный любовник. Но если бы кто-нибудь сказал Герычу, что он плохой друг — расстройству и негодованию Герыча не было бы границ.

Буквы. Все дело в буквах. Часто люди даже не смотрят на рисунок, они выхватывают взглядом лишь буквы. Все остальное для них — просто фон. Герыч уже пять минут бился над шрифтом. По идее, он должен был использовать готический шрифт. На бумаге этот шрифт смотрелся уместно, но когда Герыч стал переносить его на стену, этот чертов шрифт никак не хотел укладываться в композицию. Он просто противоречил замыслу рисунка, портил его интонацию. Будь на его месте Гога, он бы плюнул на все эти нюансы и давно бы закончил работу. Но, во-первых, Гога лежал в больнице с гематомой мозга. А во-вторых, Герычу никогда не нравился стиль Гоги. Его тошнило от той вычурной аляповатости, которую Гога называл граффити. Ни стиля, ни интонации, ни ритма!

Об этом (или примерно об этом) думал Герыч, когда его окликнул высокий пожилой незнакомец.

— Эй, парень! Слышишь, к тебе обращаюсь!

Голос у незнакомца был зычный и властный. Такой голос нельзя не услышать, даже когда он просто шепчет. Герыч обернулся, посмотрел на пожилого (высокий, широкоплечий, с седоватыми висками и нагло прищуренными глазами) и презрительно процедил:

— Ну? Чего вам?

— Тебе помочь? — странно спросил незнакомец.

Герыч даже подумал, что осЛышался.

— Чего? Чего? — спросил он, не стирая с лица презрительную гримасу.

— Я говорю: ты так стараешься, что мне тебя жалко стало. Может, я тебе фон раскрашу? У меня в школе по рисованию пятерка была.

Фон раскрасит! Ну и наглец. Герыч оглядел рослую фигуру незнакомца сочувственным взглядом, фыркнул и надменно произнес:

— Иди-ка ты своей дорогой, дядя.

Но дядя и не думал уходить. Вместо этого он достал из кармана удостоверение, раскрыл его и сунул в лицо Герычу.

— Александр Борисович Турецкий, — представился он. И совсем уж глумливо добавил: — Прошу любить и жаловать.

Герыч прищурился на удостоверение. Буковки были мелкие, а пластиковая обложка бликовала на солнце. По мере того как Герыч разбирал эти мелкие буковки, лицо у него становилось все растерянней и растерянней.