Страница 22 из 36
Опять нас атакуют торговцы и марьячис.
— Они снимают фильм! — кричит Игнасио.
На стыке двух каналов фотограф на лодке. В лодке старинный фотоаппарат на треноге. Напротив аппарата остановилась ладья. Отец и мать, на коленях у них дети. Мать в шелковом голубом платье. Ну, конечно, она надела его ради поездки в Сочимилко.
Может быть, чтобы провести воскресенье здесь, на древних каналах Сочимилко, хозяйка экономила не одну неделю, а может, муж ради этого где-то^ подрабатывал по вечерам, а может, сынишке не ку-* пили из-за этого костюм. Все может быть. Но зато сегодня им доступно столько радости — лодка, марьячис, обед в лодке, фотография, цветы.
Объективы моих друзей ищут типичные лица индейцев ацтеков.
— Взгляните на нашего лодочника, — сказал я друзьям.
Два объектива были направлены на лодочника.
— Ты не смотри на нас, — попросил я Игнасио,— работай шестом, как всегда.
Игнасио нажимал на шест, не чувствуя под собой ног. Лодка мчалась вперед, киноаппараты трещали, и вдруг... Наша лодка столкнулась с другой лодкой, и Игнасио полетел в воду.
Игнасио тут же вынырнул из воды, но лодка уже умчалась от него. Прошло время, пока Игнасио догнал нашу лодку. Он пытался хоть немножко отжать рубашку и штаны. Он смеялся, потом снова взял шест и вел лодку, крича: «Они снимают фильм!»
— Сколько тебе заплатили за то, что нырнул? — спрашивали Игнасио коллеги-лодочники, попадавшиеся в пути.
— Я упал случайно!
— Врешь!
— Честно! И вообще я не возьму с них ни сентаво, ведь они снимают фильм о Сочимилко.
Игнасио был горд тем, что он везет нас, что трещат наши киноаппараты и что древние каналы Сочимилко увидят на экранах люди другой страны.
У гигантского мольберта
До городка Куэрнавака, где живет Сикейрос, час пути от столицы. Очаровательные пейзажи открываются вокруг: за окном горы, сосновые леса. Где-то внизу в голубоватой дымке зеленые, будто нарисованные, долины. Наверное, такой и должна быть дорога к дому художника.
Калитку открыла девушка в белом переднике. «Пройдите в мастерскую, — сказала она, — и подождите там маэстро».
За калиткой тот же двухэтажный дом с брезентовым козырьком от солнца, тот же зеленый газон с коротко подстриженной травой, бассейн, в котором вода голубая, как небо. Правда, семь лет назад, когда я приезжал сюда, не было высокого белого здания мастерской, куда направила меня девушка. Я прошел в широко распахнутые ворота этого здания и остановился в изумлении. С гигантских полотен, расставленных вдоль стен, на меня обрушился каскад удивительных красок, каких-то смещенных линий, человеческих лиц, реальных и фантастических, доведенных художником до кричащих символов. Чем внимательнее я вглядывался в огромную картину, тем явственнее ощущал, что для меня уже нет того мира за стенами мастерской, есть этот. Он подчиняет, будоражит воображение, и я стоял как околдованный, теряя счет времени.
Я не заметил, как в мастерскую вошел Сикейрос. Он обнял меня и по мексиканскому обычаю слегка похлопал по спине.
— Сколько же лет мы не виделись? — весело воскликнул Сикейрос.
— Семь!
— Семь моих трудных лет! — Сикейрос чуть помолчал и спросил: — Ты этой мастерской не видел? Я закончил ее строительство, когда вышел из тюрьмы. Именно о такой мастерской я мечтал там, за решеткой. Ты посмотри, какое это сооружение, какое пространство, высота.
Сикейрос оживлялся, и все более одухотворенным становилось его лицо. Я видел перед собой того же прежнего Сикейроса. Высокий лоб, на который спадала седеющая прядь, чуть с горбинкой нос, резко очерченные губы и упрямый подбородок с небольшой ямочкой посредине. И глаза! Кажется, что они каждую минуту открывают что-то новое во всем, что есть вокруг, даже в привычных вещах, даже в знакомых лицах.
Не прекращая рассказа о мастерской, Сикейрос привычным жестом, машинально, извлек из кармана сигарету, прикурил и, жадно затянувшись, подошел к одному из своих полотен и постучал по нему согнутым пальцем.
— Тонкая цементная плита, новинка,— в глазах художника было восхищение. — Первый раз в жизни я разрисовываю стены гигантского здания у себя дома в мастерской. Потом эти плиты будут перенесены в новый Олимпийский отель в Мехико и установлены в зале. Композиция из таких плит займет площадь в тысячу семьсот квадратных метров.
Сикейрос несколько раз жадно затянулся и, бросив сигарету на пол, придавил ее ногой.
— Идея композиции — прогресс человеческого общества, борьба за лучшую жизнь. Ты видишь этих рабочих с могучими руками, готовых к борьбе, женщину-мать, начало всех начал на земле.
Сикейрос говорил о своей работе влюбленно и страстно, как будто за его плечами не было семидесяти лет жизни, будто это ошибка биографов. Цифра «семьдесят» очень не подходит к облику художника, к его спортивной фигуре, молодцеватой походке, энергичным жестам. «Я хорошо сохранился, — смеясь, говорит Сикейрос, — потому что в детстве играл в бейсбол, а в годы революции скакал на коне».
Пятьдесят лет назад юный революционер Сикейрос в военной форме, с пистолетом на ремне действительно скакал на коне и требовал: «Стены!» Крестьяне дрались под лозунгом «Даешь землю!», художники требовали — «Стены!». Они хотели восстановить настенную живопись, которой так славилась их родина. Кому не известны прекрасные фрески Бонампака, Чичен-Ицы!
Когда в 1918 году отгремели революционные бои, молодые художники Мексики во главе с Клементо Орроско, Диего Риверой и Давидом Сикейросом, который к тому времени имел звание капитана революционной армии, созвали в Гвадалахаре конгресс. «Мы поможем нашим рабочим и крестьянам в преобразовании родины, — заявили художники. — Наша цель в том, чтобы всем красноречием, всей убедительной силой своего искусства способствовать дальнейшему развитию мексиканской революции».
Тогда и состоялся дебют Сикейроса, молодого капитана революционной армии. Он нарисовал картину на стенах Подготовительной школы в Мехико. Это была первая революционная картина. Здесь не было нарядных господ, пышных экипажей, которые обычно рисовали художники времен диктатора Порфирио Диаса. На картине простая женщина с индейским разрезом глаз. Она изображена в стремительном порыве, будто хочет шагнуть из того далекого времени в сегодняшний день.
Эта картина вызвала много толков среди художников и, конечно, злобный вой противников нового направления в искусстве. Сикейроса обвиняли в тысяче смертных грехов и в его причастности к политике, к революции.
— Я твердо убежден, что художник, — говорил в свое время Сикейрос, — обязательно должен быть политическим борцом. Искусство без идеологического воздействия всегда превращается в игрушку для увеселения состоятельных дам и господ.
Если проследить биографию художника, то станет ясно, что не было таких событий в Мексике, и не только в Мексике, которые бы прошли мимо него. Как только фашизм поднял голову в Европе, Сикейрос занимает пост главы Национальной лиги борьбы против фашизма. Когда начались бои в Испании, Сикейрос отправился добровольцем в революционную армию. Может показаться невероятным: художнику Сикейросу присваивают звание полковника и он командует воинскими соединениями.
Художник всегда находился в гуще событий, и это придавало неиссякаемый романтизм его творчеству. На полотнах Сикейроса мы видим конфликты нашей бурной эпохи, борьбу двух социальных миров. Особенно это видно в картине «Эхо плача», «Взрыв в городе» или «Тропическая Америка», нарисованной в Лос- Анжелосе в 1932 году. Хозяева этого города думали, что на стене, которую они предоставили художнику, будет изображена экзотика Латинской Америки. Сикейрос нарисовал индейца, распятого на кресте. Разгневанные «отцы города» сначала загородили картину стенкой, а потом уничтожили ее.
Но художник верен своему взгляду на мир, и эту веру он пронес через всю жизнь.