Страница 137 из 139
Они плыли все дальше и дальше.
А потом Джордж посмотрел на компас.
Стрелка двигалась.
31
Стрелка на счетчике Гейгера тоже двигалась.
Она дрожала, падала, затем начинала лениво ползти вверх. Гринберг просто смотрел на нее, испытывая, несмотря на напряжение, чувство эйфории. Наконец, пришло время. Больше не будет бумажных игр с математическими уравнениями, не будет спекуляций насчет капризов межпространственной физики, не придется прятаться в обитых свинцом сейфах, откашливая кровь и рвоту, наблюдая, как твои волосы выпадают от радиационного отравления.
Пришло время.
То самое время.
Тварь приближалась. Она шла к нему, и ни человек, ни природа, ни Бог не были способны остановить ее. Остановить эту дышащую, шипящую мерзость, прогрызающую время и пространство, словно личинка кусок мертвого мяса.
Не поддавайся эмоциям и воображению, - предупредил себя Гринберг. Ты наблюдатель, ученый. Помни это. Когда будешь смотреть на эту тварь, не дрожжи. Не позволяй ей видеть твой страх.
Но было уже слишком поздно, и Гринберг хорошо знал это. Ибо Туманный Дьявол уже давно чувствовал его страх. Он неделями облизывал его мозг, вгрызался в мысли и высасывал соль из его подсознания с нарастающей, невероятной жадностью. Да, тщательно обрабатывал его и смаковал. Снимал с его психики один сахарный слой за другим и теперь добрался до вкусной кремовой начинки - страха. Бессмысленного, безумного человеческого страха, а это было деликатесом для Туманного Дьявола и анти-пространства. Он пометил Гринберга своим губительным дыханием, подсластил, позволил созреть, словно сочный виноград, а теперь пришел собрать урожай.
Теперь он съест его разум сырым.
Тише, тише, - предупредил себя Гринберг.
Но успокоиться не получалось. Совсем, потому что счетчик Гейгера сейчас щелкал, аналоговый индикатор метался вверх-вниз, как сумасшедший, показывая уже триста импульсов в секунду. Что значительно превышало безопасный уровень радиации. Гринберг наблюдал за стрелкой... да, пятьсот, семьсот, все выше и выше, теперь она вообще не падала. Щелчки перешли в сплошной треск и напоминали помехи старого радиоприемника. Теперь аналоговый индикатор застрял на одном месте, и Гринберг знал, что заливается трескучим роем заряженных субатомных частиц, которые прожигали его насквозь.
Боже милостивый.
Внезапно его охватил почти истеричный, суеверный ужас, нарастающий в нем словно облака ядовитого газа. И этот туман... Господи Иисусе, туман, посмотри на туман...
Туман поглотило какое-то пульсирующее свечение, которое наполняло его светом, движением и мерцающими контурами. Да, теперь он взрывался фонтанирующим, многоцветным блеском, растекающимся, словно жидкая краска, которая, казалось, капала, сочилась и собиралась в лужи, растворялась словно чернила в воде. Да, это были цвета, призмы, и растущая темная воронка бездонной черной материи, яркая и слепящая... искаженные геометрические формы, живые многогранники, которых становилось все больше. И туман был каким-то другим. Жидким, твердым, затем газообразным, потом бурлящая гниль, растущая, словно пузырь, наполняющийся грязью.
Гринберг чувствовал это, да. Чувствовал глубоко внутри. Как оно въедается ему в голову, заполняет его бунтующий разум вещами неведомыми, невидимыми, богохульными.
Его рука сжала шнур от грязной бомбы.
Он колебался.
Еще рано, еще рано, еще рано. Я должен увидеть это, я должен увидеть это. Да поможет мне бог, но я должен... увидеть... этот... кошмар...
Но некоторые боги не предназначены для глаз смертных. А глаза Гринберга были нечистыми, оскверненными. Он чувствовал, как волна жара накатывает, чтобы выжечь его глаза из глазниц. Мучительная боль пронзила ему мозг, из носа и ушей хлынула кровь, но он увидит, увидит эту тварь. Боже, да, он посмотрит на нее и познает.
Туман был уже не туманом, а плотью. Жирной, светящейся плотью. Розово-желтой, испещренной багровыми артериями, которые пульсировали и извивались, словно щупальца. Это была огромная масса радиоактивного смога, который становился плотью, затем опять смогом. Потом снова запотевшей, влажной плотью. Живой, живой, живой, заполняющей небо, поглощающей мир, словно черное рыщущее облако. Да, Мертвое море было инкубатором. Туман - плацентой, которая рвалась сейчас с громким хрустом. И источала слизь, которая была не слизью, а цветами, яркими, яростными цветными аурами, наполняющими разум Гринберга грохочущим белым шумом. Ибо он видел цвета, которых никогда раньше не видел. Чувствовал их запах и вкус. Чувствовал, как они обжигают его леденяще-палящим ветром, дующим из злокачественных радиоактивных отходов и груд облученных костей, лежащих за пределами известной ему вселенной.
И Гринберг закричал.
Он кричал, пока его разум не превратился в трепещущее желе, а сам он не исторг свои внутренности раскаленными добела клубками.
Туманный Дьявол рождался из ядерных осадков. Из пузырящегося льда и радиоактивного огня. Из мороза и кислоты. Из потока стронция, радия и из неустойчивых клеток антиматерии. Гринберг видел это, мог видеть, как оно надвигается на него клубящейся смесью нервнопаралитического газа и паров хлора, метана и заряженных расщепленных атомов водорода... скользящая, извивающаяся многомерная мерзость. Да, дыхание живой космической тьмы. Полупрозрачный личиночный жар, первобытный хаос гниющих трупных бездн. Он стал желчью кричащих грибковых пигментов. Гигантским электрическим призраком со скелетом из нейронной сети синапсов, с развевающимися лохмотьями плоти, пропитанной испепеляющим лунным светом. Возможно, это был миллион извивающихся безглазых инопланетных червей, брызжущих многоцветными фонтанами и растворяющихся в ядовитом ядерном пару. А возможно, это был котел дымящихся внутренностей. Возможно, это было разумное сплетение хнычущей плазмы. Ползучий, шипящий термоядерный послед, родившийся в каком-то палящем антимире радионуклидов и плутония.
Да, возможно все это, а возможно, ничего.
Живая печь темной материи, пришедшей проглотить мир, вселенную. Нечто с антигравитацией, разрушающее время и пространство на своем пути.
Гринберг увидел нечто напоминающее гигантские дышащие медовые соты. Оно опускалось на него, подрагивая и размываясь, неспособное постоянно сохранять свою форму. Ядовитые тучи жгучих испарений и испепеляющей жары. И последним, что Гринберг почувствовал на сенсорном уровне, были... глаза.
То, что его разрушающийся мозг назвал глазами... Гигантские, ярко-красные шары, глядящие из гнезд тонких щупалец, похожих на хлысты или ресницы. Глаза, дымящиеся, словно расплавленные ядра реактора. Прожигающие дыры в пространственной ткани и превращающие мозг Гринберга в горячую, пузырящуюся жижу.
Глаза, глаза, глаза... миллион глаз, миллиард глаз, глядящих из слизи протоплазменного тумана.
Глаза, которые разрушают. Глаза, которые пожирают, Глаза, которые оскверняют, поглощают и сжигают, сжигают, сжигают. О, боже милостивый. Это жгучее, жгучее, жгучее статическое дыхание...
Глаза, которые были черными дырами, квазарами, вечно голодными кладбищенскими пустынями мертвого космоса. Бездонные, кристаллические глаза, горевшие с зеленым дымом. Многоцветные кладбища, болезненные луны, смывающие его своими космическими лучами, гамма-лучами, фосфоресцирующими потоками кремирующих атомов, которые находили его разум и объедали с него плоть, высасывали кровь и мозговое вещество, обгладывали его обугленные кости.
Да, оно нашло Гринберга. И Гринберг удовлетворял его, насыщал, утолял его безжалостный, ненасытный аппетит. Он стал жертвой всепоглощающего дыхания ядерной зимы.