Страница 199 из 261
* * * * * *
Год спустя можно было увидеть, как две фигуры прогуливались или, вернее, бродили неподалеку от маленькой деревушки в глухой части графства Йоркшир. Местность вокруг была живописна, и красоты ее должны были бы радовать взор, однако обе женщины двигались среди них как существа, у которых хоть и остались глаза, чтобы взирать на природу, нет больше сердца, которое могло бы ее ощутить. Одна из них, хрупкая, исхудалая и совсем еще юная, но уже изможденная всем пережитым, с темными лучистыми глазами, затаившими в себе ужас, с бледным и холодным, как у мраморной статуи, лицом, та, чья молодость и красота оледенели, как лепестки лилии, распустившейся слишком рано и погубленной предательской рукою весны, которая в первые же дни теплым дыханием своим приглашала ее расцвесть, а потом сковала морозом, - это Элинор Мортимер, а другая, которая идет с ней рядом, такая прямая и подтянутая, что кажется будто каждое движение ее направляется неким спрятанным внутри механизмом, чей острый взгляд так неукоснительно устремлен вперед, что глаза не видят ни деревьев, что колышатся справа, ни прогалины, которая открывается слева, ни неба над ними, ни земли под ногами, - ничего, кроме смутного образа неисповедимого символа веры, который отражен в их холодном созерцательном свете, - это пуританка, незамужняя сестра ее матери, у которой теперь поселилась Элинор. Одета она так безукоризненно и строго, как будто некий математик в точности рассчитал расположение каждой складки ее платья; каждая булавка знает свое место и исправно выполняет порученное ей дело; оборки ее чепца с круглыми крыльями не дают ни одному волоску ее выбиться на узкий лоб, а капюшон, который она носит так, как носили благочестивые сестры, выезжавшие встречать Принна, когда тот был освобожден от стояния у позорного столба {34} и возвращался домой, бросает густую тень на суровые черты ее лица; следом за нею идет невзрачного вида лакей и несет огромную Библию с застежками, ибо она помнит, что именно так леди Лемберт и леди Десборо шествовали на молитву {35} в сопровождении своих пажей, а она гордо шла за ними в их свите, будучи отмечена ими как сестра жены человека праведной жизни и усердного проповедника слова божия - Сендела.
С того самого дня, когда расстроилась ее свадьба и девическая гордость Элинор была так оскорблена, что даже тоска, закравшаяся в ее разбитое сердце, не могла заглушить в нем смертельной обиды, она решила, что во что бы то ни стало должна покинуть место, где испытала позор и горе. Напрасно бабка ее и Маргарет, которые были потрясены неожиданным и страшным событием того дня, но нисколько не догадывались о его причине, горячо упрашивали ее не уезжать из замка, заверяя в своей любви и клятвенно обещая ей, что тот, кто позволил себе ее покинуть, никогда больше не переступит порога их дома. На все эти упорные и ставшие уже назойливыми просьбы Элинор отвечала только крепким пожатием своих холодных рук и слезами, которые дрожали у нее на ресницах, ибо у них не было силы скатиться вниз.
- Оставайся у нас, - взмолилась добрая и великодушная Маргарет, - ты не должна от нас уезжать!
И она сжала руки Элинор с той теплотой и участием, которые всегда притягивают и к дому и к сердцу того, кто так просит.
- Дорогая моя, - сказала Элинор, в первый раз отвечая на ласковую просьбу сестры улыбкой, - в этих стенах у меня столько врагов, что встречи с ними начинают уже угрожать моей жизни.
- Врагов! - воскликнула Маргарет.
- Да, дорогая моя, каждое место, по которому ступала его нога, каждый уголок леса, на который он смотрел, каждое эхо, которое тогда повторяло его голос, кинжалами впиваются мне в сердце, и тот, кто хочет, чтобы я осталась в живых, не должен хотеть, чтобы все это продолжалось.
На эти исполненные отчаяния и муки слова Маргарет могла ответить только слезами, и Элинор покинула замок и отправилась к родственнице матери, строгой пуританке, которая жила в Йоркшире.
Когда была подана карета, миссис Анна, опираясь на двух служанок, вышла на подъемный мост и, стараясь соблюсти все приличия, спокойно и ласково простилась с внучкой. Маргарет рыдала, стоя у окна, и только издали помахала сестре рукою. Бабка ее не пролила ни слезы до тех пор, пока не ушли слуги; потом она удалилась к себе и плакала там одна.
Когда карета отъехала уже несколько миль от замка, один из слуг был послан на быстром коне догнать Элинор и передать ей лютню, которую она второпях забыла; девушка посмотрела на нее; какое-то время дорогие сердцу воспоминания еще боролись в ней с тоской; но вслед за тем она приказала порвать на лютне все струны и поехала дальше.
Убежище, куда удалилась Элинор, не принесло ей того спокойствия, которого она ожидала. Так всегда бывает обманчива надежда, что перемена места может принести облегчение нашей мятежной, не знающей покоя душе.
Она ехала туда, втайне надеясь, что вера ее к ней там вернется, ехала, чтобы в сельском уединении обручиться с бессмертным женихом, которого она там впервые познала, с тем, кто не покинет ее так, как покинул жених земной; однако она не нашла его там; голос божий уже не звучал в саду: то ли религиозное чувство ее ослабело, то ли те, кто воодушевлял ее на веру, утратили ту силу, которая должна была бы в ней эту веру возродить, а может быть, просто сердце, которое все изошло на смертную любовь, не способно так быстро обратить себя к божественной благодати и сразу же взамен зримого отдаться невидимому, взамен настоящего и ощутимого - будущему и неведомому.
Элинор вернулась в дом родственницы своей со стороны матери в надежде, что образы былого встанут там перед нею снова, но вместо этого она нашла только слова, которые заронили в душу ее все эти мысли, и напрасно озиралась вокруг, стремясь воскресить те впечатления, которые слова эти вызывали в ней когда-то. Когда мы так вот начинаем понимать, что все в нашей жизни - только иллюзия, что мы обманулись даже в самом значительном и главном, что будущее уходит у нас из-под ног вместе с настоящим и что, как ни вероломно наше собственное сердце, оно все же причинило нам не больше вреда, чем та ложь, которой питали нас наши религиозные наставники, мы напоминаем собой языческого бога на картине великого итальянского художника {36}: одна рука его протянута к солнцу, другая - к луне, но он не может коснуться ни того, ни другой. Элинор воображала и даже надеялась, что беседы с теткой возродят в ней былые мысли и чувства, но этого не случилось. Справедливость, однако, требует сказать, что для нее не жалели усилий: когда Элинор хотелось что-нибудь почитать, перед нею тут же появлялись "Вестминстерское исповедание" или "Histriomastix" {"Бич актеров" (лат.).} Принна {37}, а если ее тянуло к произведениям более легким, то на этот случай было припасено пуританское развлекательное чтение - "Священная война" или "Жизнь м-ра Бедмена" Джона Бениана {38}. Если же она закрывала книгу, придя в отчаяние от того, что не может растрогать ею свое бесчувственное сердце, ее приглашали на религиозное собрание, где диссидентские священники, которые, выражаясь языком того времени, были придавлены к земле тяжестью варфоломеевского ига {3* Анахронизм, но это неважно.}, сходились, чтобы сказать драгоценные слова ободрения {39} рассеянной пастве господней. На этих собраниях Элинор вместе со всеми становилась на колени и плакала, но в то время, как тело ее было простерто перед богом, слезы ее были обращены к тому, чье имя она не смела назвать. Когда в безотчетной муке она, подобно Иосифу, искала места, где бы могла наплакаться вволю и где бы никто ее не заметил {40}, и, убежав в маленький палисадник, со всех сторон окружавший дом ее тетки, заливалась там слезами, за нею всякий раз медленным и торжественным шагом следовала степенная и спокойная фигура, которая предлагала ей как утешение только что изданное и с трудом добытое ею сочинение Маршала {41} "О причислении к лику святых".