Рыцарь Шато д’Ор

— Вряд ли…

И Клеменция продолжила свой рассказ:

— … Да, мессир Ульрих, она блудила и будучи епископом. Переодевалась иногда в женское платье, путешествовала по марке и епархии, ища поживы для своих разбойников. Так епархия захватила несколько замков, три баронства и двенадцать графств — где хитростью, а где силой. Они исправно отправляли в Рим деньги для двора Святого Петра. Более того, эта Мадлен наловчилась подделывать почерк епископа, и письма, которые она писала папе, тот принимал за подлинные…

Целая епархия двадцать лет была в руках разбойников, которые награбили огромные сокровища… И в то время, когда подошел мой срок рожать, я встретилась с ней в монастыре Святой Маргариты, куда та забрела под видом простой монашки. Убежденная, что умираю, я рассказала ей все! Господи, как я была наивна тогда! Вначале она побаивалась меня, все-таки маркграф благоволил ко мне… В то время я, разлученная с вами, мессир Ульрих, считала, что мне надо соединиться браком с маркграфом. Это было подло, ведь у него была жена, но мне казалось, что так я подниму Шато-д’Ор, избавлю от позора Визенфуртского вассалитета. Наивно? Но мне не было и двадцати пяти!

Потом я ему надоела, нашлись более ловкие, ни на что, кроме двух-трех месяцев фавора, не претендовавшие. И он меня оставил. Тогда я все чаще стала думать о том, как отомстить ему! На вас я уж не надеялась, вы уж простите, мессир Ульрих! Я мечтала, чтобы Альберт… то есть Альберта, который был очень красив, посватал дочь маркграфа. А затем, когда откроется правда, — наступит мщение! Глупо! Но я мечтала об этом. А потом я получила весточку от вас. Тут я впервые подумала, что вы можете вернуться. И обрадовалась! Обрадовалась, хотя это означало конец моего правления в Шато-д’Оре. Но больше тогда меня волновала, честно сказать, моя плоть. Сколько же я тогда нагрешила!

— Если можете, не рассказывайте мне этого… — попросил Ульрих.

— Нет, сударь, вам надо меня выслушать! Надо выслушать, потому что наши отношения с вами еще не выяснены…

— Я отношусь к вам как к вдове моего покойного брата, не более!

— Лжете, мессир! Вы меня любите! Поверьте, я уже порядочно прожила на свете и кое-что понимаю в жизни и в людях. Скажите, что это правда, и я тоже буду с вами откровенна.

Ульрих, помолчав в раздумье какое-то время, заговорил:

— Ведь наши отношения имеют очень короткую историю… Я уже точно не помню, сколько месяцев мы были вообще знакомы. Кроме той поляны и того утра, у нас нечего и вспоминать. Но это событие обросло мечтами, фантазиями, надеждами, которые мое воображение, обостренное долгими скитаниями, превратило в обожание к вам. Если вы это называете любовью, то вы правы. Ведь пока я был далеко от вас, воевал, пьянствовал, путался с гулящими девками — временами тяга к вам была так сильна, что я даже во сне говорил с вами, ласкал вас, в каждой самой грязной шлюхе пытался найти хоть что-то, что напоминало бы мне вас…

— Смешно! — горько улыбнулась Клеменция. — Я только что хотела рассказать вам примерно то же самое… Когда мне было тоскливо и одиноко, когда даже дети казались постылыми, я начинала вспоминать вас и тоже придумывала вас себе таким, каким вы никогда не были… Я прекрасно понимала, что вы не можете вернуться через двадцать лет таким же, каким уезжали. Но последнее впечатление о вас так крепко запало в мою душу — да и кто тогда мог уверить меня, что я видела вас не в последний раз?! — что все двадцать лет я видела вас только двадцатилетним, чистым, как ангел, грустным и скорбным. И когда я увидела вас по возвращении из Палестины, я все еще видела в вас того — двадцатилетнего, которого я любила и люблю….

— Что ж! — вздохнул Ульрих. — Это жизнь! Итак, мы обменялись признаниями в любви, запоздавшими на двадцать лет… Грустно, но ничего не поделаешь… Надо как-то жить дальше, чем-то заполнять остаток жизни. Вы жалеете о чем-либо в прошлом, госпожа Клеменция?

— Жалею. О всяких пустяках, которые уже не вернутся. Например, я много раз думала, ну почему вы не родились трусом, угодником, льстецом? Господи, да ведь тогда бы все было проще! Ты не поехал бы ни в какую Палестину, стал бы вассалом маркграфа и жил бы здесь, рядом со мной… Я бы вначале стала твоей любовницей, потом ты бы на мне женился, и не было бы ни той горы грехов, которые мне нипочем не отмолить, ни сотен погибших людей, ни всех гнусностей, сотворенных мною…

— Вы убивали, госпожа Клеменция? — не переходя на «ты», спросил Ульрих.

— Я убила христиан больше, чем вы сарацин, мессир Ульрих! — усмехнулась Клеменция. — Вы убивали в честном бою, а я… Вы прервали меня, когда я стала рассказывать о своих подлостях, а зря! Только узнав о них, вы поймете, с кем имеете дело… Так вот, тоскуя по вас, я бесилась. Дьявол, без сомнения, владел и телом моим, и душой… Сперва я металась, потом стала грешить. Грешить бесстыдно. Я спала с воинами, которые несли караулы на башнях, с пажами, со слугами, с Корнуайе, с отцом Игнацием, с маркграфом — со всеми, кто отвечал моей похоти. Одних, в ком я была уверена, я оставляла жить, других убивала. Резала ножом сонных, травила ядовитым вином… Нескольких малолетних пажей я удушила, двух или трех сбросила со стены.

— Зачем вы наговариваете на себя? — спросил Ульрих. — Ведь этого не могло быть… Я не могу, не хочу и не стану в это верить…

— Что ж, слушайте дальше… Я насыщала свою плоть так, как она этого хотела. Мужчин мне было мало, я занялась женщинами. Это тоже надоело, и я опять вернулась к мужчинам, но на сей раз отдавалась им содомским способом. Но и этого мне было мало, и я стала развлекаться с кобелями, баранами и козлами! Ну, как вам это нравится? Вас еще не тошнит, мессир Ульрих?

— Да что там! — отмахнулся Ульрих. — Я же сказал, что не верю ни единому вашему слову.

— Не верите, уж это как хотите! Но я делала все это не во сне, а наяву! Потом меня увлекли мучения, и я не только стала с удовольствием присутствовать на пытках, но и пытать сама! Делать с людьми все что угодно — вспарывать животы, отрезать руки и ноги, скопить, выкалывать глаза, вырезать языки, пилить пилой, жечь каленым железом! Каково?!

— Прекрасно сочинено, прекрасно! — усмехнулся Ульрих. — У вас прекрасное воображение…

— …Потом мне захотелось и самой терпеть боль. Я призывала кого-нибудь, например Корнуайе, и он порол меня плетью или розгами!

— Ну, это даже скучно, — лениво сказал Ульрих, — по-моему, вы уже исчерпали все, что можно было придумать. Всю грязь, которая есть на свете, вы вылили на себя… Боюсь, что здесь и трети правды не наберется. Я бы мог вам рассказать и про себя немало ужасных вещей. Например, о том, как я спал с тремя женщинами сразу, удовлетворяя одну из них обычным способом, а двоих руками; о том, как использовал ослицу, и еще массу гадостей…

— Из одного духа противоречия мне надо бы сказать, что я вам верю, — сказала Клеменция. — Но я ведь знаю, что вы говорите это только потому, что упрямо хотите вернуть себе тот образ, который остался от той, которая была с вами на поляне… Но я не та, не та, поймите это!

— Я хочу вернуть себе тот образ… Тут вы правы. Но все же я пока не понял, почему вы так стремитесь его разрушить?

— Потому что во мне происходит то же, что и в вас, дорогой мессир Ульрих. Я думаю то же, что и вы, но заглядываю чуть подальше… Итак, мы влюблены. Мы влюблены, но не в тех людей, какими являемся сейчас. Мы влюблены в тех, давних. И тогда мы были далеко не ангелы, но все же… Что у них общего с этими — почти незнакомые, усталые, пожилые лица… А где-то в душе, в ее глубинах, все еще живут та девочка и тот юноша. Но этих юных безумцев уже давным-давно нет, они исчезли, растворились, превратились во что-то отвратительное — внешне и внутренне… Может быть, я действительно лгала, Ульрих, может быть… Но я наделала немало гнусностей и знаю, конечно, что и у вас не святая душа, хоть и отпускал вам грехи сам его преосвященство папа…

— По-моему, я понял вас, — сказал Ульрих. — Вы боитесь, что мы поддадимся обаянию и чистоте тех образов, которые все еще любим, и решимся вернуть невозвратимое?