Рыцарь Шато д’Ор

— Что же, думаешь, зря она его казнила?

— Казнь-то уж больно не христианская, злая очень…

— А какая казнь христианская? — равнодушно спросила Андреа.

— А никакая! — сказал Клаус сурово. — Какое бы грешное дело человек ни сделал, казнить его нельзя ни смертью, ни как иначе. В смысле, наказать надо, конечно, но так, чтоб душе его от казни облегчение было. А так казнить, чтобы одно мучение человеку делать, — грех и совращение для того, кто казнит. Хуже всякого скотоблудия.

— Шел бы ты спать, — сказала Андреа. — А то сидишь тут со мной, грех преодолеваешь…

— Преодолеваю, — смущенно пробормотал Клаус. — Ты, конечно, красивая…

— Ладно, — строго сказала Андреа, преувеличенно широко зевая, — спать иди.

— Спокойной ночи тебе! — Клаус встал со стула, на котором сидел у изголовья Андреа, и пошел в свой угол, на шкуру. Минут пять повозился, устраиваясь там поудобнее, а потом оттуда донесся легкий, даже несколько приятный для слуха храп.

Андреа спать не могла. Во-первых, она уже достаточно хорошо выспалась до этого, во-вторых, ей не давала покоя судьба Шато-д’Ора и, разумеется, всех его обитателей. В-третьих, ее разволновал и даже несколько расстроил разговор с Клаусом. Пожалуй, это была главная причина, по которой ей не спалось, — ее душеспасительная беседа с бортником.

«Неужели он действительно такой, как сам о себе говорит? — думала. Андреа. — Ведь если это так, то он настоящий святой или по крайней мере подвижник! Ведь все те монахи, предназначенные, казалось бы, самим своим назначением именно к той жизни, которую ведет Клаус, наверняка жили не так. Уж они-то не прогоняли от себя гулящих девок, это точно! Попадись я им в таком положении, в каком я попала к Клаусу, и довелись им узнать, что я девчонка, что бы они сделали? А он храпит себе… Даже как-то обидно! А может, я просто страшная была, когда он меня подобрал? Грязная, вся в крови, в глине… Да о чем это я думаю?! Как будто недовольна, что он ко мне не пристает. Может, у него не все в порядке? С головой там или еще с чем-нибудь… Да нет, вроде, глядя на него, не скажешь. Голова у него варит, мужик хозяйственный, силой не обижен. И красивый… Ой, какой красивый!»

Андреа припомнила все события этих суток, когда ей приходилось представать перед Клаусом в своем женском естестве, и она со стыдом зажмурила глаза. Правда, позавчера ночью ей довелось сидеть голой рядом с Франческо, но там такого стыда не было. Там она так убедила своего коллегу в чудесном превращении из юноши в девушку, что даже сама себя уверила в этом, и хоть и смущалась, но не так сильно. Да и Франческо был какой-то не такой. Не было в нем еще того, что было в Клаусе. Мальчишка он, этот Франческо, развращенный, нахальный и хвастливый, не более… А это настоящий мужчина, хоть и молодой, но зрелый, перед которым Андреа сама себе казалась маленькой девочкой.

«А может, он просто боится меня? — подумала Андреа. — Может, подумал, что я черт или ведьма какая-нибудь?» Тут совершенно некстати Андреа припомнила, что она видела у Франческо возбужденную плоть, которая ее так поразила… Она от стыда уткнула лицо в подушку и, все больше уверяя себя в том, что ей ничего этого не надо, что она никогда в жизни не выйдет замуж, что рожать детей больно, а лежать с мужчиной противно, постепенно привела себя в такое возбуждение, что вся загорелась огнем. Ей захотелось пить, во рту пересохло… Воды под рукой не было, вставать было больно, а кроме того, где искать воду в доме Клауса, она не знала. Будить Клауса? О нет! Только не это! Андреа еще раз испытала самый жгучий стыд. Если сейчас она позовет его, то… Нет, нет, нет и еще раз нет! Но пить хотелось, хотелось все больше, все сильнее, жажда росла во всем теле, во всей душе ее, и одной водой ее уже не утолишь. Нервы у Андреа натянулись, как струны, в ней боролись могучие силы — инстинктивный стыд и инстинктивное желание. Наконец язык ее помимо воли произнес:

— Клаус!!!

Ответа не было. Бортник спал крепко.

— Клаус! — позвала Андреа, но бортник и на сей раз не проснулся.

— Кла-у-ус! — крикнула она так громко, что бортник вскочил с пола, как наскипидаренный.

— Чего? — сонно спросил он, протирая глаза.

— Я пить хочу, — с трепетом в голосе, замирая от страха и ощущения собственного падения, произнесла Андреа.

— А-а! — успокоенно сказал Клаус. — Сейчас принесу!

Он сходил куда-то и принес большое дубовое ведерко, наполненное чистой и прохладной ключевой водой. Пока он ходил, решимость Андреа быстро терялась и улетучивалась. Поставив ведро у постели Андреа, Клаус пустил в него плавать маленький ковшик в виде лодочки, а затем прошаркал в свой угол, где опять плюхнулся на медвежью шкуру и тут же снова захрапел.

Андреа выпила воды и совсем остыла. «Придет же такое в голову! — подумала она с досадой. — Еще подумает, что я такая же шлюха, как те, которых он прогнал от себя в городе… Ну и дура же я!»

И уже полностью успокоившись, она подумала, засыпая: «А все-таки замуж за него я бы пошла!»

ШАТО-Д’ОР ПЕРЕД НОВОЙ БИТВОЙ

Вернемся в обгорелый, опустошенный, но победивший Шато-д’Ор, где продолжались работы по устранению повреждений и приведению в порядок территории. Всего было уничтожено восемьсот монахов. Сюда входили не только убитые наповал во время боя, но и раненые, истекшие кровью на поле боя, и те, кто умер от ран уже после того, как их подобрали, и те, кого добили, «чтоб не мучился». Сорок человек были взяты в плен относительно здоровыми, более полутораста — ранеными. Люди Шато-д’Ора потеряли девяносто человек убитыми и полтораста ранеными, у Вальдбурга двадцать человек погибли и тридцать пять получили ранения.

К стенам замка с разных сторон стекались повозки. Родственники раненых и убитых съезжались за своими близкими — за одними, чтобы выходить, за другими — чтобы предать земле. Гонцы разносили скорбные вести. Приехала родня Мессерберга, де Бриенна, других рыцарей, павших в битве. Мужчины клялись отомстить за убитых, хотя мстить уже было некому. Женщины просто плакали, и это было разумнее. Прибывали все новые силы к лагерю, раскинувшемуся вдоль дороги, ведущей к Шато-д’Ору, — он начинался сразу за мостом замка. К полудню подошло более двенадцати тысяч человек с обозами. На несколько миль вдоль дороги протянулись шатры и шалаши, тут же паслись табуны лошадей.

Ульрих и его помощники, которых набралось невесть откуда более полусотни, скакали в разных направлениях, распоряжались, орали — якобы наводили порядок. В подчинении Ульриха оказалось шесть графов из восьми, имевшихся в марке, два виконта, двенадцать баронов покрупнее и сорок поменьше. Все они составили его штаб и военный совет. Первое заседание происходило в полдень, когда прибыли первые сведения о начале переправы войск герцога. На всех дорогах, по которым можно было подойти к Шато-д’Ору, были выставлены заставы и высланы разъезды, чтобы предупредить о начале наступления неприятеля.

Второе заседание военного совета прошло уже тогда, когда переправа вражеских войск через реку была закончена…

— Лазутчики наши доносят, что число воинов его высочества герцога, перешедших реку, составляет примерно пятнадцать тысяч. Войска маркграфа не только не противятся им, но и встали в их ряды! — так объявил Ульрих своему военному совету. — Это значит, что маркграф предатель и изменник. Он предал, как Иуда Искариот, его величество короля и своих вассалов. Поэтому я, граф Ульрих де Шато-д’Ор, призываю вас, мессиры, решить судьбу маркграфа — за деяние, недостойное христианина, он заслуживает лишения своего поста. Предки его получили этот титул и пост за заслуги перед Карлом Великим. Ныне маркграф желает сменить присягу, не спрашивая на то согласия своих вассалов. Итак, я спрашиваю вас, мессиры, достоин ли маркграф оставаться во главе нашей марки?

— Не-е-ет! — заорали с мест разъяренные мессиры. Ульрих внимательно вглядывался в лица графов. Их было шесть. Один из них — Альберт де Шато-д’Ор, формально остававшийся вассалом маркграфа. Граф Иоахим фон Адлерсберг был самым старшим по возрасту — ему было где-то под шестьдесят. Имел он семь сыновей — от сорока до тридцати лет от роду, все славные вояки и выпивохи. Адлерсберга маркграф разбил еще в те времена, когда Ульрих только находился в «проекте», точнее, победителем был отец нынешнего маркграфа. Из всех здесь присутствовавших графов он единственный сам подписал с маркграфом договор о вассалитете, за всех остальных, не считая Альберта, это сделали предки.