Страница 79 из 115
— Вы поторопились, виконт. Я только что собрался сообщить вам, что согласен на ваше предложение.
— У меня не создавалось такого впечатления, — издевательски заявил виконт. — Ну да Бог с ними, с моими впечатлениями! Приятно, что разум возобладал у вас над излишней щепетильностью.
— Мне было приятно доставить вам удовольствие своим согласием! — расплылся в улыбке маркграф.
— Итак, спустя три часа после того, как я покину ваш замок, войско его высочества под моим командованием перейдет реку у Лугового брода. Мы разобьем лагерь на лугах, которые уже выкошены вашими мужиками, и потому не причиним потрав вашим угодьям. Провиантом мое войско обеспечено на два дня. Рекомендую вам, ваша светлость, продумать, каким образом мои воины будут снабжаться дальше, дабы в наших отношениях не возникло недоразумений… Пока войска будут иметь провизию, я обещаю вам удерживать их от самовольных действий… Надеюсь, что за это время мы сумеем наладить подвоз. Не так ли?
— Могу заверить вас, виконт, что ваше войско не будет ни в чем нуждаться…
…Спустя три часа после того, как виконт де Легран дю Буа Курбе покинул замок маркграфа, войска герцога начали переправу через реку. Конница пошла через Луговой брод — обширный речной перекат, где летом уровень воды при слабом течении доходил всего до брюха лошади. От этого Лугового брода и пошло некогда название Визенфурт. Пехоту — лучников, арбалетчиков и копейщиков — де Легран послал на нескольких десятках лодок. Обоз, а также метательные машины — двадцать катапульт, баллист и стрелометов — перевозили на плотах. Вскоре на свежескошенных лугах несколько ниже Визенфурта возник шумный военный лагерь. Туда же маркграф стал помаленьку собирать войска вассалов. Прогнозы относительно численности войск, оставшихся верными маркграфу, оказались слишком оптимистичными. Собрать удалось едва ли три тысячи человек. Городское цеховое ополчение сослалось на отсутствие оружия и выставило всего полтораста копейщиков. Монастыри Святого Иосифа и Святого Якова объявили, что, не получив благословения епископа, не имеют права посылать куда-либо своих воинов. Что же касается вассалов, то большая их часть вообще не допустила к себе гонцов маркграфа. Часть объявила, что не может вмешиваться в войну между своими, а другие просто ушли к Шато-д’Ору.
Итак, надеяться маркграф мог теперь только на герцога и его войско.
АНДРЕА ПОПРАВЛЯЕТСЯ
Почти целые сутки мы с вами, читатель, не заглядывали в жилище бортника Клауса, где отлеживалась после боя с монахами брата Феликса смелая воительница Андреа, о происхождении которой мы кое-что узнали из предыдущей главы. Не будем сейчас разбираться, что тут правда, а что ложь. Об этом разговор еще впереди. Покамест вкратце расскажем о том, как Андреа провела те сутки, что мы ее не навещали.
Расстались мы с ней в то мгновение, когда ее посетили мысли о побеге. Однако сытость и тепло тут же вновь погрузили ее в сон, и проспала она до глубокой ночи, когда желудок ее подал соответствующий сигнал.
В комнате стояла непроглядная тьма. Поморгав глазами, чтобы приучить их к темноте, Андреа вновь подумала, что не худо бы выбраться из дома, не привлекая внимания Клауса. Уж очень она стеснялась обращаться к нему с просьбой о помощи… Приподнявшись на локте здоровой руки, она осторожно сняла с постели здоровую ногу, а потом, с куда большей осторожностью, — раненую. Раненая нога тупо ныла, и казалось, боль почти ушла, но едва Андреа попробовала встать и сделать шаг, как ляжку словно проткнули ножом.
— Чер-рт! — скрипнула зубами Андреа и, чтобы не упасть, схватилась рукой за стол. Стол поехал по полу, загрохотал, и в ту же секунду с пола вскочил Клаус, спавший там на медвежье шкуре.
— Куда ты, милая? — воскликнул он. — Ходить-то тебе рано, а то, не дай Бог, разбередишь рану-то, заживать долго будет… Дикое мясо может вырасти, долго маяться будешь…
— До ветру мне надо… — пробормотала Андреа, краснея с головы до пят. В темноте, слава Богу, незаметно было.
— Ну, это дело простое, — сказал Клаус. — Так бы и сказала. Все ведь люди, раз едим-пьем, значит, и, это, обратно отпускаем… Садись-ка мне на руки, снесу…
— Стыдно, — чуть слышно прошептала Андреа.
— Ну уж. — И Клаус осторожно подхватил ее на руки. На могучих руках его, жестких и мозолистых, знакомых с каменным, деревянным, железным и прочим делом, Андреа почувствовала себя так уютно и спокойно, как когда-то в далеком-предалеком детстве, когда ходил за ней старый и грубый бобыль и вояка Жан Корнуайе, долгие годы заменявший ей отца, о котором она, как, впрочем, и о матери, ничего не знала. Тогда Жан Корнуайе подхватывал ее, крохотную девчушку в мужском одеянии, игравшую только под надзором Корнуайе, отца Игнация или даже самой Клеменции, строго изолированную от посторонних глаз, на руки и под ее заливистый хохот подбрасывал под самый потолок.
Клаус вынес ее из комнаты, спустился по темной, но, видимо, хорошо знакомой ему лестнице, затем, тихо шлепая по выложенной камнями дорожке, отнес к дощатой постройке. Там выяснилось новое, не менее неприятное для Андреа обстоятельство: ей очень больно сидеть на корточках, и Клаусу пришлось поддерживать ее, пока она справляла свою нужду. Хорошо еще, что в нужнике было темно. Но щеки и уши у Андреа горели от стыда, и ей даже казалось, что они светятся в темноте, как раскаленное докрасна железно…
— Ну вот и ладно, — как ни в чем не бывало сказал Клаус, когда она закончила гигиенические процедуры. — Поехали обратно…
Когда он нес ее к неясно темнеющему дому, Андреа обратила внимание на слабый розоватый оттенок небосвода над крышей дома.
— Что это? — спросила она. — Светает, что ли?
— Да нет, — задумчиво сказал Клаус, — раненько еще, непохоже на то… Лес, может, загорелся… Вот отнесу тебя, слазаю на дерево и погляжу…
Уложив Андреа в постель, он снова вышел во двор. Теперь даже в комнате было не так темно — дальние отсветы огня проникали в окна. Минут через двадцать Клаус вернулся и покачал головой:
— Это, пожалуй, за рекой горит, должно быть, у вас, в Шато-д’Оре!
— В Шато-д’Оре?! — вскричала Андреа. Ею овладело горячее желание бежать туда, где горит замок, в котором она прожила всю свою жизнь. Это был замок, где жил Корнуайе, ее приемный отец, где жили дети Клеменции, единственные друзья, которых ей разрешалось иметь. Где-то там была и сама госпожа Клеменция, женщина, которая сделала для Андреа много и хорошего, и не очень хорошего, но все же не чужая для нее. Туда мог прибежать и хвастунишка Франческо, который при всем том, чем он Андреа не нравился, был вполне симпатичным и неплохим парнишкой. Где-то там был, быть может, и мессир Ульрих, в которого она успела по-девчоночьи, а скорее даже по-мальчишески, влюбиться. И там же находятся монахи — те, с кем она сражалась прошлой ночью, — злые, безжалостные, жестокие… Монахи, которые готовы убить всех дорогих ей людей. Она рванулась было с места, но с горечью вспомнила, как ее только что носили на руках в отхожее место, и, упав на постель, заскрежетала зубами в бессильной ярости.
— Проклятые монахи! — колотя подушку своим крепким, не по-девичьи увесистым кулаком здоровой руки — левой было больно даже пошевелить, — прорычала она. — Подлостью, все подлостью делают! Разбойники, разбойники они!
— Ну уж, — сказал рассудительный Клаус, — чего-то ты так, всех сразу? Монахи разные бывают… Вон в лесу муравьи и те разные: одни работают, другие их грызут. Пчелы мед собирают, а осы воруют. Медведи вон мед не делают, а тоже, как и я, бортничают. А монахи, они тоже, одни Бога за нас, грешных, молят, другие разбойникам за деньги грехи отпускают, третьи сами грабят… А господа? Они тоже разные — одни добрые, другие нет. Разница не в том, кому какое назначение от Бога дано, а в том, каким человек уродился. Душа-то заботы о себе требует, воспитывать надо душу-то… Злобу смирять, жадность. Людей любить надо, жалеть…
— Жалостливый! — проворчала Андреа, ни на йоту с ним не соглашаясь. — Рубить их надо! Рубить!