Рыцарь Шато д’Ор

— Проклятье! — выдохнул старый воин, и глаза его остекленели. Но Альберт, дико завизжав, пронзил мечом монаха, так и не успевшего разогнуться. Тот грохнулся ничком на труп Корнуайе. Отец Игнаций тем временем выдернул «моргенштерн» из пригвожденного к стене врага, и тот мешком шлепнулся на пол. Все было кончено. Кровь, вытекшая из тел пятерых убитых, слилась в одну огромную лужу. Альберт упал на колени прямо посреди этой лужи и, спихнув в сторону убитого монаха, взял за плечи мертвого Корнуайе.

— Жан! — со слезами в голосе позвал Альберт. — Открой глаза, Жан! Мы их уложили, посмотри!

— Полно тебе, — шмыгнул носом и, стряхнув со своей пухленькой щеки слезинку, скрипнул зубами отец Игнаций. — Я помолюсь за его душу, видит Бог, он был добрый христианин… Но надо спешить! Ему сейчас лучше, чем нам, нельзя забывать о делах мирских… Надо прорваться на верхнюю площадку и зажечь огонь…

— Да, да, сейчас… — всхлипнув, пробормотал Альберт и, бережно опустив Корнуайе на пол, надавил ему на веки. Отец Игнаций пошевелил губами, делая вид, что молится, и, подхватив меч одного из убитых, шагнул в дверь. Альберт, размазывая по лицу кровь и слезы, последовал за ним.

На лестнице было пусто. Снизу тянуло дымом и гарью. Поворот, еще поворот, и Альберт первым выбрался на площадку донжона. Никого, кроме двоих убитых монахов, сраженных латником, несшим охрану площадки. Его нашли здесь же, исколотого копьями. Расправившись с ним, монахи ушли с площадки вниз. Здесь на башенной площадке, всегда лежала под навесом куча хвороста. Его они и запалили факелом, принесенным из комнаты. Огромный язык пламени, видимый на много миль вокруг, вздыбился над башней. В непроглядной тьме безлунной ночи казалось, что только этот огонь и есть на белом свете. Но зажжен он был не для освещения, а для того в первую очередь, чтобы дать знать всем вассалам Шато-д’Ор, что их сюзерен в беде и нуждается в помощи.

— Вон, в Сен-Люке увидели! — сказал отец Игнаций, показывая пальцем на огонек, загоревшийся слева от башни.

— А этот — в Буавилле! — вскричал Альберт, увидав еще огонек.

— Сен-Колетт!

— Миньон!

— Пуффендорф!

— Салад!

— Бельвилль!

Перечислить все замки они не успели: их отвлек шум и бряцание оружия, доносившиеся снизу.

— Монахи! — воскликнул Альберт. — Умрем как мужчины, святой отец?!

— Я, конечно, не против, если такова воля Божья, — спокойно сказал отец Игнаций, — но, ей-богу, зачем же спешить? Помоги-ка мне лучше сдвинуть вот этот камушек…

На площадке некогда стояла мощная катапульта для стрельбы по неприятельским стенобитным машинам и судам, проплывающим по реке. Катапульта от дождей и сырости загнила, и ее разобрали на дрова, а вот боезапас ее — тяжеленные, грубо оббитые и закругленные камни — остался. Их было штук двадцать, и каждый весил, на нынешние меры веса, килограммов по сто.

Пыхтя и чертыхаясь, отец Игнаций и Альберт покатили камень к люку, ведущему на лестницу. Поддев свой снаряд мечами, они опрокинули его в люк. Камень покатился сперва как бы нехотя, неторопливо переваливаясь со ступеньки на ступеньку. Потом стал набирать скорость и, отчаянно грохая по ступенькам, стал раз за разом прыгать вниз все быстрее и быстрее. Вскоре он летел уже со скоростью автомобиля. В этот момент он и врезался в первого монаха, смял, разбил и сломал его, растерев по ступеням лестницы, затем, чуть замедлив скорость, полетел дальше, неся смерть всем, кто попадался у него на пути. Чудовищный грохот, издаваемый мчащимся камнем, породил среди монахов панику. Вместо того чтобы попрятаться на площадках или в комнатах, монахи с перепугу заметались по лестнице. Внизу их ждал пылающий огонь и удушливый дым, а сверху катилось ужасающее своей беспощадностью и неуязвимостью каменное чудище. Оно легко, словно былинки, подминало под себя и растерзывало тела людей и, почти не замедляя хода, неслось дальше, калеча и убивая все живое…

— Лихо! — восторженно сказал Альберт.

— Своих бы не подавило, — беспокоился отец Игнаций.

С башни было видно, что число огоньков, загоревшихся в ответ на призывный костер Шато-д’Ора, все увеличивалось. Там, в пяти, а то и в десяти милях от замка, бароны и кавалеры седлали коней, собирали дружины. Всего Шато-д’Ор в нынешние времена мог выставить три тысячи воинов. Однако ни отец Игнаций, ни Альберт не догадывались, что сигнал на башне Шато-д’Ора увидели не только их вассалы, но и многие крупные и мелкие феодалы, которые восприняли его как призыв к восстанию против маркграфской власти. Большинство рыцарей, баронов, виконтов и даже графов уже знали о возвращении из Палестины Ульриха, были наслышаны о его подвигах, храбрости и силе и с радостью готовы были признать в нем своего вождя. «Наконец-то! — восторженно кричали владельцы замков, ревнители старинных вольностей, государи стран площадью от нескольких десятков квадратных километров до нескольких гектаров. — Наконец-то у нас есть вождь!» Со всех углов марки, за сорок-пятьдесят миль от Шато-д’Ора, собирались дружины, трубили боевые рога. Тридцать тысяч всадников, пеших копейщиков, лучников, оруженосцев под предводительством знатнейших персон марки стекались сперва к замкам кавалеров, потом уже — группами по сто-двести человек — к замкам баронов, по триста-четыреста — к виконтам, по тысяче-две — к графам, и уж оттуда все двигались под Шато-д’Ор… Но до прибытия их было далеко.

…Ульрих выбрался на верхнюю площадку вовремя: отец Игнаций и Альберт едва-едва не сбросили ему на голову второй камень. Спасло его только то, что камень оказался очень уж тяжел и сдвинуть его с места было труднее, чем первый.

— Не ушибите, — иронически сказал он. — А лестница уже наша!

— Тогда надо идти вниз, — произнес Альберт. — А где матушка и сестра?

— Сестра была в своей комнате, они туда не добрались, а матушка в подвале у палачей, туда они тоже не попали. Невеста ваша спит спокойно, дышит нормально…

— Ну и слава Богу! — сказал Альберт. — А вот Корнуайе…

— Понятно, — сказал Ульрих…

Снизу вновь послышались вопли, шум.

— Ага! — воскликнул Ульрих. — Это вторая атака! За мной!

Он буквально скатился с лестницы. Альберт и отец Игнаций последовали за ним.

На сей раз епископ повел своих людей в атаку на ворота замка. Ночь была союзницей облаченным в черные доспехи монахам. Около пятисот воинов, пользуясь тем, что основные силы защитников были скованы боем за донжон, незаметно подкрались ко рву и принялись забрасывать его хворостом и мешками с землей. Пока бой шел в башне, они успели накидать перед воротами целую перемычку. Стражников в этот момент на воротной башне не было — все они бросились на отражение атаки. Тем временем на стену, точнее, на воротную башню успели влезть несколько монахов, стоя на узкой и шаткой перемычке, они сумели взобраться наверх, используя веревки с крепкими стальными кошками, ловко заброшенные на зубцы башни. Пробравшись на башню, монахи немедленно разыскали подъемные механизмы и начали опускать подъемный мост, а решетки, закрывавшие проемы воротной башни, напротив, принялись поднимать. Нападающие уже успели опустить подъемный мост, и полсотни монахов, притащив из лесу огромное бревно, по команде яростно долбили им по воротам.

За этим занятием и застали их воины, которым Гильом приказал вернуться на башню. Незаметно подобравшись к ней, они коршунами бросились на монахов. Исход схватки оказался печальным — с той и с другой стороны уцелело всего по одному воину. Со стороны латников это был старый Михель, третьего дня стоявший на посту у комнаты, где проводили ночь Ульрих, его спутники и дети госпожи Клеменции. Михель стремительно выдернул стопоры, которыми удерживались на воротах решетки, и они с грохотом упали, вновь загородив проходы. Это было спасением, ведь монахи уже проломили ворота, а решетка преградила им путь.

— Во-во, молодцы, поработайте! — злорадно ухмыльнулся Михель, видя, как монахи, пыхтя, орудуют кувалдами, ломами и подручными средствами, пытаясь выломать кованые решетки. Михель, укрывшись за зубцами стены, посылал в монахов стрелу за стрелой. То один, то другой монах с воплем летел в ров. Сгрудившиеся на подъемном мосту, они представляли собой отличную мишень, и каждая стрела Михеля, выпущенная с близкого расстояния, попадала в цель. Монахи из-за рва открыли стрельбу по стене, но определить, откуда, из-за какого зуба в них летят стрелы, не могли. Стрелы со свистом пролетали над стеной и падали во двор, чиркали о зубцы стены, но ни одна даже не задела Михеля.