Страница 2 из 48
Вот там-то, в кино, на каком-нибудь двадцатом или тридцатом дубле она нашла бы взгляд Анны, случайно встретившей в вагоне петербургского поезда красивого, статного офицера, который потом станет ее судьбой. Но теперь даже если и задумает кто-либо из режиссеров снять фильм по роману Льва Толстого — ее уже не пригласят. Да если и пригласят, то кроме душевной травмы из этого запоздалого соперничества с молодыми актрисами ничего не вынесешь. С возрастом нужно мириться. Нельзя ему сдаваться, но мириться нужно. Так мысленно рассуждала Татьяна Сергеевна, пока кто-то не постучал в дверь гримуборной.
— Войдите! — Голос ее был еще молод, с грудными перекатцами. Слушатели радио в спектаклях узнавали Лисогорову по первым же фразам ее роли.
В гримуборную вошел председатель месткома театра, высокий, рано начавший лысеть актер Леонид Бояринов. Как артист, удачей он не был особо отмечен, хотя ГИТИС окончил успешно и сразу же был зачислен в труппу первоклассного театра. Вот уже второй десяток лет он «трубит» на вторых и третьих ролях. Зато общественная жилка у него развита так, что на последнем профсоюзном перевыборном собрании его кандидатура в местком прошла единогласно. А это в театре что-то значило.
Татьяна Сергеевна бросила взгляд в зеркало и, поправив на плечах газовую косынку, встала.
— Слушаю тебя, Леонид Максимович.
— Здравствуйте, дорогая Татьяна Сергеевна! — подчеркнуто театрально поприветствовал актрису Бояринов.
— Здравствуй, голубчик! У тебя такой модный галстук!..
— Из штата Техас, где убили президента Соединенных Штатов Америки. Звучит? — Бояринов широко улыбался, приложив руку к сердцу. — Иногда подойду к зеркалу, вгляжусь в галстук, и мне кажется, что на нем проступают капельки крови.
Лицо Бояринова приняло выражение, словно он собирается поведать великую тайну. Закурив, он жестом пригласил Татьяну Сергеевну сесть и, дождавшись, когда она опустится в свое кресло перед зеркалом, склонился над ней.
— Татьяна Сергеевна, накануне юбилея месткому и литчасти театра пришла в голову озорная идея.
— Люблю озорство! Иначе жизнь становится пресной, как гороховый кисель, — Татьяна Сергеевна картинно чиркнула серебряной зажигалкой, изображающей пасть льва, закурила. — Какая же моя роль в этом задуманном озорстве?
— Мы решили… — Темные густые брови Бояринова сошлись у переносицы. — Мы решили, Татьяна Сергеевна, выпустить печатный альманах. К юбилею театра. В нем, как мы задумали, выступят ветераны театра, проработавшие в нашем коллективе не менее тридцати лет. Это — обязательно! Тридцать лет — и ни дня меньше. Таких мы в отделе кадров насчитали двадцать девять человек только из творческого состава артистов и режиссеров. А всего в театре ветеранов, если учесть весь штат, начиная от слесарей, билетеров и гардеробщиков, а также рабочих сцены — более ста человек. — Бояринов замолк, расхаживая по гримуборной, потом продолжил: — Каждый из ветеранов, неважно кто он: рабочий или народный артист, напишет исповедальную новеллу на тему: «Мой самый памятный день в нашем театре». Вот пусть каждый ветеран и пороется в сундучке своей памяти. Ведь у нас есть корифеи, которые работали с такими великанами в русском театральном искусстве, что дух захватывает. Как вы на это смотрите?
Облокотившись на подзеркальник, Татьяна Сергеевна пускала перед собой витые кольца дыма, не спуская глаз с Бояринова.
— А что?.. Это здорово!.. Может получиться интересная книжица. В музей театра пойдет. А как вы решили печатать ее: на машинке или в типографии?
— Вначале — на машинке, а потом — в типографии, уже договорились с Госкомиздатом и с издательством.
— И каков же объем каждой новеллы?
— Страниц семь-восемь на машинке. А уж вас-то, Татьяна Сергеевна, мы ограничивать не будем. Пишите хоть целый печатный лист. Татьяна Сергеевна встала, затужила сигарету.
— Хорошо, Леонид Максимович, я напишу новеллу. Я даже сейчас знаю, о чем я напишу. И кому же сдавать эту исповедальную сагу?
— Главный редактор альманаха — ваш покорный слуга. — Бояринов склонил голову и приложил к груди руку.
— Когда это нужно сдать?
— Чем раньше — тем лучше.
Поклонившись, Бояринов вышел.
Глава вторая
Через неделю после разговора с Татьяной Сергеевной в ее гримуборной Бояринов получил от нее большой увесистый конверт. Они встретились у служебного входа в театр: Татьяна Сергеевна торопилась на репетицию, а Бояринов спешил на «Мосфильм», где он начал сниматься в эпизодической роли в фильме, который ставил известный в стране артист и режиссер Сергей Булатов.
— Дорогой Леонид Максимович, только чур: до выхода альманаха рукопись, кроме тебя, никто не должен читать. Договорились? Татьяна Сергеевна жестом заклинания вскинула перед собой палец.
— Как в могилу!.. — подыгрывая ей, ответил Бояринов и вскинул перед собой крепко сжатый кулак. Он с первых дней работы в театре питал к Лисогоровой чувство глубокого уважения, граничащее с преклонением как перед актрисой, так и перед прелестной женщиной.
Когда за Татьяной Сергеевной закрылась дверь проходной, Бояринов сел в служебную «Волгу», которая была разгонной машиной в театре, и всегда стояла в нескольких шагах от проходной.
Его видавший виды старенький «Москвич» вот уже больше месяца находился в ремонте.
— На «Мосфильм», Леня! — бросил он молоденькому курносому шоферу, так усердно жующему резинку, что желваки на его скулах ходили буграми.
Режиссера Булатова в съемочной группе не оказалось. Как сказал директор картины, его срочно пригласил генеральный директор студии на просмотр какого-то только что отснятого спорного фильма, против которого ополчились в Комитете кинематографии и готовили полный разнос. А секретарша директора сказала, что раньше чем часа через два Булатов не освободится.
Времени было двенадцать часов. Бояринов, не вызывая лифта, спустился по лестнице вниз, вышел во двор, нашел укромное местечко, где густые кусты акации низко свисали над свежевыкрашенными лавочками. Вспомнил Лисогорову и пакет, переданный ему час назад, который лежал у него в парке, «интересно, что она там написала? Что за денек выбрала Лисогорова из своих почти сорока лет работы в театре?»
Бояринов присел на лавочку, достал из кожаной папки пакет и вскрыл его. Текст был напечатан на машинке, как и полагается, через два интервала. Закурив, он углубился в чтение.
«Коса»
(страница воспоминаний о былом)
Это было давно. То есть так давно и так далеко, что до этого дня теперь уже не довезут никакие кони, не долетят никакие самолеты. Мне было семнадцать лет. Девочку из Тулы, приехавшую сдавать экзамены в театральный институт, Москва ошарашила своей людской круговертью, громадами домов, скопищами машин, трамваев, автобусов, легковых извозчиков… Экзамены принимали корифеи театра: Градобоев, Брылев, Гордеев, Мочальская, Былинкина, Светланова… Прошла все три тура. От счастья кружилась голова! Хотелось обнимать и целовать встречных прохожих. Никогда потом Москва не покажется мне такой ослепительно-красивой и звонкой, как в тот день. Кинулась на телеграф, тут же дала домой телеграмму, Побежала по магазинам за подарками маме и папе. Особенно мне хотелось порадовать дедушку. Для мамы я приглядела еще неделю назад красивый зонтик, а папе облюбовала серебряный портсигар. Серебро в те годы было дешевле, чем сейчас мельхиор.
Выскочив из Центрального телеграфа, я, не обращая внимания на дорожные знаки и свистки милиционера, побежала прямо через проезжую часть улицы в сторону Художественного проезда. Чуть не попала под машину. Пришлось оправдываться перед милиционером.
Прикинулась, (хотя это было и на самом деле так), неопытной тульской Машей-растеряшей. Он велел платить штраф. Я полезла в сумочку и… тут меня как током прошило. Вспомнила, что, рассчитываясь за телеграмму, я положила кошелек с деньгами на барьер рядом с окошком, а взять его забыла. Милиционер понял мою растерянность, махнул рукой и зашагал на свое место. Я кинулась (снова чуть не попав под велосипед) к телеграфу, ворвалась в зал, подбежала к окошечку, где давала телеграмму… Но… Вот тут-то я первый раз в жизни почувствовала и поняла, что «Москва слезам не верит», что «Москва бьет с носка»…