Страница 3 из 3
Одним утром, когда я открывал форточку, влетел оранжево-красный листок и залепил в лицо — вот тебе! Уж коли идет осень, впускай ее в дом, растворяй окошко, она с ягодами, с грибами, с урожаем.
Размахнулась осень, выкатила из логов на взгорья, расплескалась и затопила прикамскую землю буйством красок. Наступила самая нарядная и живописная пора. Но краски осени меняются быстро, и я спешно укладываю в этюдник желтые, оранжевые и всякие другие цвета, в намеренье соперничать с колдовским разноцветьем. Оно промелькивало за окнами электрички, осень цепляла за живое, звала. И выйдя на загородной площадке возле леса, я расставил этюдник. Ветер, снимая с берез пригоршнями листву, кружил в воздухе, и мне было слышно, как они шелестели и шуршали, падая.
Нарастающий тяжеловесно гул поезда заглушил элегическую мелодию осени: шел товарняк. Я работал, не обращая внимания, лишь короткий гудок, будто оклик, отвлек меня. Обернулся и вижу: машинист электровоза приветствует художника взмахом руки. Успеваю ответно махнуть: «Спасибо!» — но голос заглушает перетакивающий гул колес.
Вечерние зори сгорают рано, утренние встают поздно — дни убывают. В лесу вместо легкого и трепетного шума мягкое шуршание под ногами. Разукрашены и муравейники: листьями привалило хода, но и без того хозяева закрывают их к зиме, успевая проветривать подземные лабиринты. А на соседнем муравейнике аврал: кто-то разворошил макушку. Да где же им справиться! Решаю помочь: насыпаю пригоршни сухой хвои, чтобы не застигло, не промочило осеннее ненастье и не погубило бы муравейник.
Ночью на лесных дорогах сковало лужи. Во льду плашмя и торчком, как цветные паруса, вмерзли опавшие листочки. Об этой поре Пришвин сказал: «Осень длится, как узкий путь с крутыми заворотами. То мороз, то дождь, и вдруг снег».
Опустевший залив сделался глубоко-черным, в нем отражался запорошенный снегом лес. А одинокая лодочка под берегом казалась легким перышком от рябенькой птицы, будто спорхнувшей с ближних осин. Зима вначале как бы примеривалась, затем, заковывая землю, богатела снегами. Север напускал строгости и крепил сугробы.
Хорошо пройтись на лыжах, посмотреть, как зимует лес, повстречаться там с кочующими стайками птиц, передразнить горластую ворону. А смягчится погода, невольно выберешься за город с этюдником, одевшись потеплее. Иной раз часа три простоишь, пока напишешь зиму. Интересно писать заснеженную природу: белое на белом холсте. Лишь небо в контрасте к белому темное, но писать его надо прозрачно, серой краской. Пишу небо, лес, стожки, кустарники, а снег — белый холст оставляю. Так и обманул зиму: мало белой краски истратил. Это значит, холст надо подготавливать в соответствии с мотивом: белый для белого — зимний этюд, теплый, скажем, охристо-желтый — для осени; серый для пасмурного дня или туманного утра…
Деревья в лесу заснежены: румяные рябиновые кисти смотрят сверху на меня в белых шапочках.
— Здравствуйте! — сказал я и потрогал ветку, она закачалась, кисти будто закивали мне, но шапочек не сронили: холодно!
Услышал я, как скрипнула осина и потекли струйки снега. Это неспроста: в гущу леса пробирался ветер — начиналась метель. С елей повалились комья снега, они закачались, замахали ветвями и, почудилось, заголосили: «Ах, батюшки, как мы раздетые зимова-а-ать бу-у-де-е-м!» Так смотришь всегда, пишешь и фантазируешь, а иначе художник глух и слеп.
Зимой, работая в мастерской над летним пейзажем, то осенним, с радостью отмечаешь: вот когда годятся и нужны собранные этюды! Разные времена года, как в музыке Чайковского или Вивальди, звучат в душе художника и бывает, что бьешься у холста под звуки любимого скрипичного концерта или симфонии, в записях на пластинке.
Но опять же нет покоя художнику, и долго отсиживаться в городе, в мастерской грешно. Воистину нет творчества без общения с жизнью, с природой, надо собирать этюдник, альбом — новое начинается за порогом дома.