Страница 76 из 129
Дежурство не сравнишь ни с каким другим делом. Едва повязав на руку красную повязку Комитета самообороны, Хай проникся совершенно особым чувством, он как бы реально ощутил ложившуюся на его плечи ответственность.
Влюбленные коты гонялись друг за дружкой по крышам. И Хай подумал: этак они перебьют немало черепицы; а теперь ведь самые дожди, и в домах потекут крыши. Вон там, за прикрытым окном, горит лампа. Чего это они жгут так поздно свет? Неужели ссорятся до полуночи? А может, в семье кто-нибудь заболел или собирается на вокзал? По неглубокой сточной канаве прошлепала, не торопясь, старая крыса. Ишь ты, и как только она уцелела после всех кампаний по борьбе с грызунами? Небось на старости лет поумнела? И тут в темноте со всех сторон зазвенели будильники, одни умолкали, и тотчас взахлеб начинали звонить другие. Пора собираться в ночную смену — здесь во многих домах жили рабочие с фабрики. Заскрипели двери, послышались прерываемые зевотой голоса не проснувшихся еще толком людей, гулкий стук деревянных сандалий, перезвон чашек, котелков и бутылок.
Створки запертых дверей печально темнели, словно глаза слепцов. Кто знает, спят ли там люди или просто не подают признаков жизни. Но вдруг ни с того ни с сего двери приоткрывали веки, красные от падавшего изнутри неяркого света, — и облик дома сразу преображался. Не так ли и люди — иной раз человек, добрый и приветливый по натуре, выглядит суровым и мрачным. В одном из окон яркий свет лампы окрасил багрянцем полотняную штору. Это счастливая комната: такая уж завелась верная примета — если под окном сложены аккуратной пирамидой дрова, значит, люди, живущие в доме, пекутся о своем очаге, о детишках, о семейном достатке.
Поздней ночью, когда на улице не появлялись больше прохожие, она казалась серьезнее и как бы задумчивее, чем днем. У нее была своя ночная жизнь. Дома в два и три этажа стояли, прислонясь друг к другу, и всюду, под каждой крышей, жили люди. Облик каждого дома был как бы приметой и памятью разных возрастов Ханоя. А привычки и вкусы живших в домах людей несли на себе отпечаток их переменчивой жизни и всей истории города.
Коренные горожане твердят в один голос: пусть жизнь кое в чем и оставляет еще желать лучшего, Ханой нынче такой город, где можно достойно жить и трудиться. Какую семью ни возьми — все взрослые работают. В часы пик — перед началом и после окончания рабочего дня — велосипеды катят по улицам рекой, кажется, весь город крутит педали. На перекрестках, случается, велосипедисты сталкиваются и даже падают, но в отличие от «доброго старого времени» дело теперь обходится без драк и скандалов.
«Да, — думал Хай, — как все меняется и не углядишь…» Ведь он вырос здесь, на этой улице. А сверстников его судьба увела отсюда в разные концы страны. Они разлетелись как птенцы из гнезда по небу, осененному знаменем Родины. Есть, правда, среди его одногодков и другие, похожие, скорее, на навозных мух, — вот вроде него, Хая. Да только мало их, можно по пальцам пересчитать, а если по-честному, на этой улице только он один такой и есть.
Здесь мысли Хая вдруг остановились с разбега, словно человек, застывший перед входом в зловонный и грязный проулок, не решаясь двинуться дальше…
Он принялся снова размышлять о своей улице. Но память упрямо возвращала его в детство с его радостями и печалями, с его неповторимыми волнениями. Хай увидал себя десятилетним мальчиком — почему-то от той поры самым ярким воспоминаньем остался длинный шест, стоявший в углу двора. На конце шеста торчали два железных крюка…
Вся улица от дома до школы была обсажена деревьями: тамариндами, фыонгами[109]… Хай с приятелями давали им разные имена в зависимости от того, на каком углу росло дерево и что прятали мальчишки в дупле. Каждое дерево служило им и складом продовольствия, и зоологическим садом, каждое было полезным и нужным. На первый взгляд деревья вроде все одинаковы: у любого есть ствол, ветви и зеленые листья. Но если приглядеться, среди зелени можно увидеть сухие ветви. Одни источил жучок, другие надломил ветер, третьи сами засохли, непонятно отчего. Ну, да как бы там ни было, а стоило Хаю с дружками увидеть сухую ветку, они тотчас волокли шест с крюками и, обломав сушняк, стягивали его на землю. Вот у них дома круглый год и не переводилось топливо для очага.
Многие из тогдашних его дружков сейчас на фронте. Одни вот недавно хвастал в письме: «Когда-то, в школе, — писал он, — я все жаловался на нашу математичку, одолела, мол, задачками. Теперь же, на войне, я понял, как нужна математика. Тот, кто в ней силен, быстрее рассчитает траекторию ракеты. Я ведь ракетчик. На марше мы несем ракеты и технику на своих плечах, но, как только встретимся с неприятелем, сразу ставим пусковое устройство, „угостим“ врага парочкой залпов, и, пожалуйста, путь свободен…» Может, он загнул, кто знает, но все равно это здорово: мужчина непременно должен быть солдатом…
Хай вдруг почувствовал прилив отваги, словно и сам был ракетчиком, а вовсе не «отсталым элементом», позорящим всю улицу. Мысли похожи на отражения в кривых зеркалах — одни веселые, другие мрачные. Сейчас Хай был весел: еще бы, ведь он обходил дозором улицу и казался себе пограничником, охраняющим покой родной земли.
Дойдя до перекрестка, патрульные — их было двое — разделились. Напарник Хая свернул в переулок, а сам он вышел на набережную. Они условились встретиться после обхода в Комитете. Хай окинул взглядом терявшуюся в темноте дамбу. Вдоль нее, словно светляки, мерцали электрические фонари. Влажные испарения, поднимавшиеся над рекой, окутывали их пеленою тумана. Город казался отсюда таинственным и незнакомым. Выемки в гребне дамбы, по которым раньше спускались к берегу пешеходные дороги, были заложены мешками с песком. Две женщины-ополченки с соседней улицы сидели на дамбе — лицом к притаившейся во мраке реке. Вода не была видна отсюда, но какое-то внутреннее чутье подсказывало людям, что она поднимается все выше и выше, как бы оттесняя нависшую над рекою ночь. Спина женщины в белом платье была перечеркнута висевшей на ремне винтовкой. Под деревьями коровы — наводнение прогнало их с затопленных луговых низин, — потряхивая ушами, жевали траву. Над самой рекой пролетел патрульный вертолет. Мерный рокот мотора заполнил тихое небо и молчаливые улицы.
Откуда-то появились двое парней в одних трусах; рубашки и брюки были переброшены у них через плечо. Наверно, спускались с дамбы поглядеть на отметку водомера. Обычно в конце дня начиналось паломничество к реке — всех беспокоил паводок.
Увидев Хая, парни крикнули:
— Эй, Хай, Свисток!
Они показались ему знакомыми. Имен он, конечно, не помнил, но по жестам и длинным волосам, перепелиным хвостом свисавшим на затылке, он узнал их сразу. Так уж было заведено у братвы: своих признавали по прическе, по жестам и повадке — вызывающей и драчливой — точь-в-точь бойцовые петухи.
— Куда это ты, Свисток, собрался? — спросил один из парней. — Гляди-ка, красная повязка! Да ты никак в бригаде «нового быта»? Шуруете по паркам, чтоб нигде ни-ни?..
— Я ополченец, — сказал Хай.
— «Кино крутишь» или взаправду?
Хай насупился. Один из дружков расхохотался и сразу заговорил о другом:
— Ладно-ладно. Ты, видно, брат, от шуток отвык. Начальство мы уважаем. Только вот глаза у тебя красные, небось спать охота? Хочешь курнуть разок? Сон как рукой снимет.
Он подбросил вверх сигарету, сверкнувшую в лучах фонаря. И Хай вдруг ловко поймал ее на лету. Прямо как когда-то в шалмане! Клево! Он и сам не понял, то ли встреча с дружками всколыхнула его душу, то ли и впрямь захотелось с помощью курева разогнать сон.
Нет, дело, скорее, было в куреве. Парни рассмеялись, увидев, как Хай подхватил сигарету. Они поманили его пальцем. Но Хай не двинулся с места. И тут один из парней, сунув в рот два пальца, пронзительно свистнул, и они оба исчезли в одной из улиц.
Хай даже головы не повернул. Он уселся на оцинкованный бочонок из-под пива, они составлены были у входа в кафе, и задумался.
109
Фыонг, по-вьетнамски «феникс», — высокое дерево с яркими оранжево-красными цветами, похожими на хвост сказочной птицы.